Любовь Салимова: Барселона

Чуть меньше была комната деда. У него был телевизор — большой черно-белый «Таурас». Мы ходили к деду смотреть «Спокойной ночи, малыши» и «В гостях у сказки». Дед и сам какие-то сказки рассказывал. По-моему, всего две: про лягушку (он говорил — лЯгушка) и про курицу (курЫца).

Бабина комната была небольшая, и там было все «как у людей»: торшер, телевизор на ножках, картинки то ли с котиками, то ли с цветочками. Еще у нее были «хлопцы» — фарфоровые, пластмассовые, резиновые зверюшки, трогать которые не разрешалось. На столе стояла довольно уродливая пепельница в виде ребенка с раскрытым ртом. Когда мы ее трогали, баба говорила: «Постав». Потом мы друг друга дразнили: «Не трогай бабин Постав».

Когда дед умер, мне было лет шесть, и как-то я не сразу поняла, что это навсегда. Осознала только тогда, когда увидела его в гробу в зале у него на работе. Помню, как меня, ревущую, вели домой. Вскоре у нас появилась сестра Юлька, и в комнату деда никого не вселили, она осталась за нами. Эта комната превратилась в гостиную — с диваном, креслами и телевизором. Там мы проводили вечера, играли в лото или шашки, иногда смотрели телевизор.

В доме было печное отопление. Но года за три до «конца» Барселоны почему-то решили сделать ремонт и провести паровое. В Аппендиксе поставили отопительный котел, который по ночам шумел и трещал. А печки разломали. Но перед этим нам с Инкой разрешили разрисовать кафель цветными восковыми мелками. Это было чудесно — на каждом квадратике появилась маленькая картинка — цветочек, солнышко, птичка…

Был в доме и чердак, на котором я, к сожалению, так никогда и не побывала. И был глубокий холодный подвал, в котором хранился разный хлам, а еще жили люди. Семьи с детьми. Правда, там жильцы менялись, видимо, перебирались в лучшие условия.

На других этажах тоже было много жильцов. На первом жил парень с собакой колли, старик, которого называли Татарин, пьяница-милиционер с женой и двумя маленькими дочками. Милиционер иногда катал нас на своем ментовском «бобике», а когда запивал, поколачивал жену, маленькую, всегда какую-то несчастную женщину, которая иногда приходила к моей маме и смущенно просила трешку до зарплаты. Жильцов третьего этажа помню плохо, только детей: Толика, у которого был самокат, и Витьку-Дерёвню из нашей «мальчишеской» компании. Компания занималась в основном постройкой секретных штабиков, казаками-разбойниками и гонками на велосипедах. Одно время компания взрывала где-то добытый карбид, за что нам с сестрой здорово влетело от родителей. Хотя наши мальчишки были благородные и не подпускали нас слишком близко.

В Барселоне я прожила первые свои десять лет. Потом нас выселили, а через два года мы вернулись — но уже в заново выстроенную на том же месте кирпичную пятиэтажку. Скверик тоже изменился — деревьев стало меньше, зато появились фонари, асфальт, скамейки и клумбы. Перекладины для ковров тоже пропали, а та, которую поставили в другом месте, совершенно не подходила для акробатических упражнений. С другой стороны исчезло все — сараи с сортиром, зеленый домик (интересно, куда делась бабушка?), лавочка, песочница с грибом. Осталась только стена завода, которая и сейчас летом покрывается диким виноградом, хотя за ней и завода-то больше нет.

Из жителей Барселоны в новый дом, кроме нас, вернулась только семья милиционера. Жена его рано умерла, девочки подросли, в квартире поселились еще какие-то родственники, с которыми мент (к тому времени бывший) благополучно спился. Потом квартиру продали, и девочки ушли от отца.

Я прожила в новом доме много лет, потом сменила еще три места жительства. Но где бы я ни жила, ни у одного из моих домов не было и нет имени. Прихожая называется прихожей, комната — комнатой, одеяло — одеялом. И я по-прежнему не могу ответить, откуда же у некоторых вещей берутся имена.