Стивен Кут - Августейший мастер выживания. Жизнь Карла II

По другую сторону этого беспокойного и нередко жестокого мира протекала пышная дворцовая жизнь. Во время многообразных церемоний, происходящих во дворце, принц лучше узнавал своего отца — замкнутого, утонченного человека с печальным взглядом, «величественного и недоступного», как говорили современники. Король был одержим идеей порядка и иерархии, ибо только так мог убедить себя самого в том, что власть способна породить достоинство, которого он столь сильно жаждал. Уже в самом начале своего царствования Карл I освободил позолоченные, созданные в ренессансном и готическом стиле залы дворца от «толпы глупцов и распутников, лицедеев и юных педерастов» — всех тех, кто бражничал в Уайтхолле во времена правления его отца, Якова I Стюарта. Всем на обозрение теперь были вывешены правила внутридворцового распорядка. При короле постоянно находились 58 дворян, круглосуточно его охраняли 210 йоменов. Здесь же всегда можно было встретить тех, кого обессмертила кисть Ван Дейка, — напомаженных, облаченных в шелка придворных красавиц, цвет кожи которых эффектно подчеркивали роскошные жемчуга, юных надменных красавцев, лениво демонстрирующих свои длинные ноги и изящные руки. Этот же мир изображен и на картине Ван Дейка, безупречно воплощающей самый образ венценосного детства, — на этом полотне одутловатый, болезненного вида семилетний Карл в окружении братьев и сестер внимательно смотрит на зрителя темными, все замечающими глазами, поглаживая покорную, но настороженную собаку.

Особо запоминающиеся уроки этикета мальчик получал во время трапез при одном из самых утонченных королевских дворов Европы. К обеду (начинавшемуся в полдень и завершавшемуся к двум часам) и ужину принцу полагалось являться в шляпе. Во время молитвы, которую произносил капеллан, Карл снимал шляпу, а затем, усаживаясь за стол по правую руку от короля, надевал ее вновь. Далее коленопреклоненный паж предлагал ему серебряный кувшин с розовой водой и салфетки. Сполоснув руки, принц выбирал, что именно будет есть, и один из дворян, прежде чем подать блюдо на стол, снимал с него пробу. Пока шла трапеза, около принца стояли на коленях другие пажи. Один из них подавал ему хлеб, другой — вино, а третий держал чашу на случай, если у него с подбородка что-нибудь капнет. Начинать разговор мог только король; если он молчал, молчали и все остальные, но смотреть вокруг не возбранялось, и, оглядывая большую, роскошно убранную, в пилястрах, с высокими окнами, через которые лился мягкий свет, столовую, принц впитывал роскошь отцовского двора. На сервировочном столе, покрытом хрустящей льняной скатертью, возвышались горки золотых и серебряных блюд, хрустальные графины и бокалы. В серебряных ящичках охлаждались бутылки с вином. По мраморному, в шахматных клетках полу неслышно скользили слуги в ливреях. С почтительного расстояния из дальнего конца зала за происходящим наблюдали избранные зрители, с которых в свою очередь не спускали глаз королевские собаки, расположившиеся на полу.

На фоне величественности, окружающей короля, стиль поведения, принятый в кругу его супруги, казался суетливым, и принца Карла с самых юных лет воспринимали там с некоторым раздражением.

При дворе прежде всего бросалась в глаза королевская часовня. Спроектировал это причудливое здание архитектор Иниго Джонс по заказу Генриетты Марии, и она сама заложила в его основание брусок серебра. Пышная церемония по этому поводу собрала около двух тысяч зрителей. Строительство закончилось за три месяца, и теперь в часовне, этом «раю», осененном гигантскими скульптурными фигурами ангелов, с потаенным освещением, золотыми панелями и рубенсовским алтарем, можно было отправлять службу. Священник начинал ее словами: «Это дело рук Божиих, и оно прекрасно в наших глазах».

Но проходящему мимо богобоязненному пуританину, занятому мыслями о доходах, часовня не казалась творением рук Божиих. В глазах простых людей это было всего лишь здание, которое вызывало отвращение и порождало всякого рода страхи. Разве католики — не враги государства? Еще живы были старики, которые помнили нашествие Великой Армады. И еще больше было тех, кто мог вспомнить истерику, охватившую страну после раскрытия так называемого Порохового заговора. К тому же сердцу любого доброго пуританина было близко сочинение некоего Фокса, известное в народе под названием «Книга мучеников». Жизнеописания святых, павших в великой борьбе истинной религии с папистскими антихристами, приводились в ней с беспощадными и трагическими подробностями. В представлении многих пуритан уподобление хлеба и вина телу и крови Христовой было чистейшей ересью. Преклонение перед Девой Марией и святыми не имело для них надежной опоры в Писании. Они считали, что все это — предрассудки, навязанные хитроумным священством, которое приобрело неограниченную власть над верующими и пытается распространить тиранию католицизма на Англию.