Зелимхан Яндарбиев: Чечения - битва за свободу

Но идея, осуществлённая романтическим порывом, обязательно ставится перед необходимостью материализации через труднейшие будни повседневности, иногда оказывающиеся пострашнее вражеских полчищ, так как способны разъесть не только нарождающийся государственный организм, но и саму идею изнутри. Именно в такой момент проявляется феномен гражданственности в национальном организме. И он становится единственной силой, способной удержать священное знамя свободы на такой высоте, которая вдохновляла бы людей на продвижение к цели, вопреки самым непредвиденным трудностям. Что мы и наблюдаем сегодня.

События осени 1991 года в Чечении, переломив судьбу народа, стали обновлять духовный и физический облик нации. Одновременно они обнажили и массу противоречий, выплеснули наружу всю плесень и грязь нашей общественной сути, мировоззренческих отстойников, накопленных замордованным народом за всю свою трагическую судьбу, когда он, существуя «дефакто», не существовал «де-юре», то есть «существуя — не существовал»; когда он знал одну лишь власть — российско-капээсэсовского «генерал-губернатора», засылаемого в колонию то ли в наказание, то ли «на ловлю счастия и чинов» со своей «опричниной», парадный подъезд которого становился местом прибыльного промысла для его прислужников из числа коренного населения, выуживаемых творцами ленинской национальной политики из насквозь прогнившей деполитизированной национальной среды безотказным механизмом политики «разделяй и властвуй», кнутом и пряником.

«Генерал-губернатор» выступал в роли и наместника, и царя, и бога, а чеченцы, бесконечно гордившиеся тем, что у них никогда не было князей и рабов, вынуждены были отдать себя на услужение ему и его подручным, вызывая у пытливого наблюдателя безмерное сочувствие или мерзкое презрение. Единственным местом, где возможно бывало поддерживать имидж национального характера и реализовать свой генетический потенциал, для чеченца оставалась чужбина. Здесь он как бы выпадал из поля зрения имперской политики, оказывался в естественной для себя среде, следовательно, и высоко конкурентоспособным, где дерзал, в какой-то мере, свободно и творчески. Остававшимся на родине везло меньше, но и здесь выкристаллизовывались «алмазы гражданственности национального духа», вызывающие жёлтую лихорадку и явное беспокойство не только у «генерал-губернатора», но и у его патронов и метрополии. И стойкость такой личности испытывалась не только идейно-политическими барьерами имперской политики на его пути и репрессивным аппаратом на подавление всего национального, но и морально-психологическим вакуумом, моментально образовавшимся, вернее, организуемым вокруг него в обществе и в среде его трудовой деятельности, чем создавалась атмосфера не столько безысходности, бесперспективности, ненужности усилий и неимоверных жертв в личном плане, сколько их практической вредности для близких тебе людей, а то и преступности любых действий — самых патриотичных, даже по-советски бескорыстных и благо направленных.

На человека, дерзнувшего выразить своё мнение, начинали настороженно покашиваться. Если же на него навешивали ещё и политический ярлык, то он терял всякую перспективу — и общественную, и личную. Тому яркие примеры: письмо национальной интеллигенции к властям метрополии в шестидесятые годы — об искажениях в кадровой политике ЧИ ОК КПСС; судьбы научной и творческой интеллигенции, дерзнувшей разрабатывать в своей творческой деятельности темы, имевшие перспективу национального развития и так далее. А «виноградовщина» в квази историографии да и в политической судьбе чеченского народа последних десятилетий, получившая своё уродливое завершение в позорном праздновании двухсотлетия «добровольного» вхождения Чечено-Ингушетии в состав России, осталась на совести некоторых наших историков вечным позорным пятном, метой их гражданской несостоятельности. И очень немногие в сегодняшней когорте историков оказались способными хоть как-то выразить своё несогласие с такой бессовестнейшей фальсификацией национальной истории, особенно их не было среди ныне политиканствующих против руководства национального государства. Другим значительным моментом в идеологическом угнетении чеченского народа явился неприкрытый карательный демарш объединённых сил великодержавного шовинизма и комедиологии против литературного объединения «Пхьармат», которое стало кузницей целой плеяды талантливых сегодняшних чеченских писателей. Хотя немногие из них оказались достаточно стойкими не только в ту пору (в 1979 году), когда нужно было отстоять литобъединение, но и сегодня, когда под их тогдашнюю мечту подведена государственная платформа и от них требуется всего лишь быть идейными вдохновителями, пастырями народа, готового стоять насмерть за дело независимости, являющегося гарантом реальных возможностей духовного развития именно чеченского народа, за который, как они патетически заявляли, готов был умереть каждый из них. Не будем останавливаться на кадровом геноциде всевластной КПСС, отчасти результатом которого является сегодняшнее состояние ведущей отрасли экономики чеченского государства, где массовый отток русскоязычных специалистов из нефтеперерабатывающей промышленности ставит под угрозу остановки всю отрасль. Вот наглядный пример идеологизированной имперской экономической политики, о которой десятилетия назад писал в своих трудах политолог Абдурахман Авторханов. Отметим лишь штрихом и политику выхолащивания вайнахской национальной духовной культуры, которая начиналась с первых минут существования чеченца в роддоме, наращивалась в детяслях, детсадах, школах и заканчивалась в ВУЗах, а в непосредственной трудовой деятельности вёлся процесс планомерного закрепления идейно-нравственного вырождения нации на основе подрусифицированных ценностей и идеологии русского шовинизма, которыми подменялось национальное самосознание личности.