Array Коллектив авторов - Воспоминания о Корнее Чуковском

Осенью 1930 года Мурочку повезли в Крым, в прославленный тогда детский костно-туберкулезный санаторий. Корней Иванович с неуемным интересом бегает туда, проводит с больными детьми все свободное время. В письме он рисует план санатория, он полон самых оптимистических прогнозов. Дети поправляются там фантастически быстро. Муре лучше, сомнений нет! Его интересуют больные дети, лежащие в гипсовых гробиках, интересует пионерский лагерь в Симеизе, он выступает там на «Костре». Он полон кипучей энергии. Привычный юг, чудная погода, он бродит босой. Ищет и находит дом для больных литераторов. Дом необходимо купить. Немедленно пишет в Литфонд, убеждая совершить эту покупку. А Муре лучше, лучше! «Паника с глазами вздор, я не падаю духом!» пишет он.

Но не в его характере терпеливо сидеть у постели больного ребенка. Деньги тают. Работу откладывать нельзя. А замыслов у него достаточно. Как всегда, новое впечатление рождает и новый замысел. Он пишет очерк о «Бобровке», костном санатории, и печатает его в журнале «Новый мир». И возвращается в Ленинград.

Конечно, он отчаянно беспокоится. Конечно, и совесть угрызает его. Все письма его в Алупку полны мучительной тревоги. Мучительно и читать их. Но он может спокойно работать. Как всегда, он заваливает себя разнообразной работой. В нее входят и «шестидесятники», и Уитмен, и Некрасов.

Уже два помощника неустанно трудятся рядом с ним. А в голове помаленьку зреет «Солнечная»…

Весною, наладив свои издательские и денежные дела, Корней Иванович снова в Алупке.

Вначале письма оттуда — восторженные, «…в Алупке дивно хорошо […] должно быть, в связи с погодой Мурочке стало лучше […] Все мои знакомые дети, лежащие там, сильно понравились за зиму: значит, место и вправду чудодейственное. Я насчет Мурочки утешаю себя тем, что доктор, открывший у нее поражение колена, быть может, ошибся».

Но уже вскоре другие: «[…] мы пережили страшные дни: оказалось, что у нее туберкулез почек и что она при смерти […] Но вот прошло с тех пор пять дней, — и диагноз как будто не подтверждается. Она повеселела, появился аппетит, и кто знает? — может быть она и выживет».

Корней Иванович страстно желал улучшения, все время обманывая себя. А Мурочка погибала.

Надежды на выздоровление не было.

Беды обступили семью со всех сторон. Без денег, одолеваемые навалившимися болезнями, мы все мучаемся в Ленинграде. Я лежала в больнице, у меня разболелась нога. Боба где-то подхватил брюшной тиф, сорокаградусная температура трепала его, он маялся дома. Едва оправившись от тифа, Боба вынужден был таскаться к фининспектору, улаживая дела Корнея Ивановича. «Больно тебя путать в эту кашу, но, милый друг, такова наша проклятая чуковская жизнь», — писал ему отец.

В Алупке за всех мучается Корней Иванович. В Москве сложности с его детскими книжками. А он в Крыму, за тысячу километров от Москвы. Деньги у него на исходе. Помочь нам всем он не в силах. В отчаянии он изобретает всяческие, в сущности, несбыточные решения, как выкрутиться из беды. Шлет письмо за письмом. Наконец как будто находит выход: надо продать пишущую машинку, привезенную когда-то из Англии. Без нее можно обойтись. Вдобавок и шрифт у нее английский. А вырученные деньги помогут детям продержаться до лучших времен. Но машинка оказалась решительно никому не нужна. Из этой затеи ничего не получилось.

А Мурочка умирает. Теперь это ясно и Корнею Ивановичу. Из санатория ее взяли домой.

Душевные силы Корнея Ивановича на пределе. Живет он в предчувствии неотвратимо надвигающегося горя. Какая тут работа! А только работа для него, истого писателя, главный смысл и содержание жизни. Но ему кажется, что такое все ухудшающееся состояние Мурочки протянется еще месяца три. Может быть, недели на две, на три съездить в Москву, в Ленинград? Выправить там все дела, добыть денег? «У меня на руках книга „Шестидесятники“, которую нужно продать, — писал он сыну. — Я ничего не знаю о Уитмене. Словом, ты сам понимаешь, что сидеть здесь я не имею права. Если бы была хоть тысячная доля спасти Муру, я бы плюнул на все, как плевал до сих пор. Но отравлять ее морфием могут и без меня». Он рвется помочь детям, отчаянно барахтающимся в бедах. Он отлично понимает, что сейчас, именно сейчас им требуется безотлагательная помощь отца. А как оставить Марию Борисовну — одну, с умирающим ребенком?

И вот последнее письмо Корнея Ивановича из Алупки:

«Вот что, Коля: Муре я больше не нужен. В течение суток у нее есть один час, когда она хоть немного похожа на прежнюю Муру, — и тогда с ней можно разговаривать. Остальное время — это полутруп, которому больно дышать, больно двигаться, больно жить. Комок боли и ужаса. За врачами бегать уже больше нет надобности. Так что вся моя работа здесь заключается в том, что я выношу ведра, кормлю голубей, бегаю в аптеку и, ворочаясь по ночам с боку на бок, слушаю, как мама каждые 15 минут встает с постели и подает Мурочке судно, а Мурочка плачет, потому что у нее болит колено, болит спина, болит почка, болит грудь. […] Не пишу тебе подробностей о ней, потому что знаю, что ты будешь реветь, как побитый. Она такая героически мужественная, такая светлая, такая — ну что говорить? Как она до последней минуты цепляется за литературу — ее единственную радость на земле, — но литература уже умерла для нее, как умерли голуби, умерла Виолетта, умер я — умерло все, кроме боли…»