Array Коллектив авторов - Воспоминания о Корнее Чуковском

Трясусь от ужаса. Остались считанные минуты. Сейчас я либо совершу самый отвратительный для мальчишеской дружбы поступок, то есть после ухода Чуковского как ни в чем не бывало спрошу какую-нибудь книжку и… «продам» честное слово, либо случится невероятное — я подойду к Чуковскому, выну свою книжицу и скажу… Что сказать? Между нами бездна: в один и тот же весенний день ему стукнуло шестьдесят, а мне четырнадцать.

Никаких мыслей. Лишь знакомое с раннего детства состояние, когда решается, возьмут тебя или не возьмут туда, куда тебе страстно хочется.

Из взрослых я мог бы показать стихи только отцу. Жив ли он? Последнее письмо было в октябре, восторженное, счастливое, — отцовскую часть придали гвардейской дивизии, и, значит, уже в звании гвардейца (для него, учителя истории, слово «гвардия» звучало как-то особенно) он будет защищать нашу Калугу. Как не хватает мне сейчас взрослого мужчины, кого боготворишь, за кем пойдешь на край света!

Воображение читательского актива истощилось. Чуковский кладет бумаги в папку и завязывает тесемки. Ему вручают большие красные цветы. Он благодарит нас (мы-то тут при чем!), прижимая букет к ослепительно белой рубахе.

Вносят книгу для почетных посетителей. Корней Иванович, стоя к нам в профиль, мигом сочиняет, пританцовывая, записывает и, припевая, оглашает посвященный нам дифирамб:

«Никогда за столько лет»! Как часто Корней Иванович, хлопоча за человека или книгу, подписывался под таким утверждением! Он потому и удивлял, что сам умел удивляться.

Убедившись, что все счастливы и совершенно покорены, Корней Иванович устремляется в проход между столами. Красные цветы (я стоял у прохода) задевают мою стриженую голову. Выбираюсь из-за стола и бесчувственно, как лунатик, следую за Чуковским.

На ступенях с ним прощаются библиотекарши, бегут наводить порядок в читальне. Корреспондентка «Пионерской правды» провожает Корнея Ивановича до канцелярии Дворца. При всей близорукости отчетливо вижу и запоминаю ее лицо. Потом я ее встретил и легко узнал — поэтесса Нина Пушкарская. Значит, я крутился совсем рядом с Чуковским, но он ничего не заметил.

Он заходит в дверь флигеля, возвращается оттуда, большими шагами шествует мимо меня. Белая рубаха и красные цветы быстро удаляются. Бегу, догоняю, дергаю за рукав. Чуковский оборачивается, наклоняется, его лицо совсем близко.

— Корней Иванович! — сообщаю с отчаянием в голосе. — Я стихи пишу!

Чуковского это сообщение почему-то не удивило:

— Пишете? Ну, читайте!

Первый раз в жизни ко мне обращаются на «вы»!

Мы стоим у ограды Дворца. За прутьями решетки снуют прохожие. Вынимаю книжечку, подношу к носу и срывающимся голосом начинаю:

— Вам трудно читать, — встревожился Чуковский. — Дайте-ка, дайте сюда вашу тетрадку! Кто вы? Валя? А фамилия? — Тетрадка уплывает в высоту, к глазам Корнея Ивановича, и оттуда гремит со вкусом произнесенное, новое для него и для меня самого литературное имя: — Ва-лен-тин Бе-ре-стов!

— Там помарки, — шепчу я.

— Посмотрим, посмотрим, какие у Берестова помарки! — возглашает Чуковский.

Перелистав книжечку, он и вправду обращает внимание на исправленные или зачеркнутые строфы и совсем добреет, помарки ему нравятся: значит, перед ним не совсем уж графоман (те дрожат за каждое свое слово).

И вот тот же голос, какой только что читал сказку, во всеуслышание трубит:

— «Песнь о вещем Олеге»! — радуется Чуковский.

Смиренно киваю. Да. Бессовестное подражание пушкинской балладе. Но мне так хотелось попробовать…

— Он выдержал форму! — торжествуя, сообщает Чуковский неизвестно кому. — Он это умеет!

Роскошная картина богатырского поединка его почему-то не увлекает, баллада остается недочитанной. Корней Иванович уже без игры оглядывает меня с ног до головы.

— Вы плохо выглядите! Как ваше здоровье? Как вы питаетесь? — осторожно спрашивает он.

Что-то бормочу насчет вкусной узбекской лепешки, которую нам в старом городе выдают по карточкам вместо хлеба.