Array Array - Шашки наголо! Воспоминание кавалериста

Наиболее слабые из нас пробирались к буржуйке, к теплу. Отсюда они и покидали наш вагон либо мертвыми, либо тяжелобольными. Мне запомнилась поза этих умирающих подростков с растопыренными пальцами рук над буржуйкой. Апатия была самым страшным врагом. Чтобы выжить, надо было двигаться: колоть дрова для буржуйки, ходить на остановках за продуктами, снимать с вагона мертвых и больных, а главное, не переедать.

Остановки становились все реже и реже. Во время остановок у нас спрашивали: «Есть больные?» Ответ был всегда утвердительным, больные находились всегда. Были не только больные, но и мертвые. Снимали с поезда мертвых и тех, кто уже не мог двигаться. Большинство таких больных не выживали и в больницах, пополняя собой кладбища на всем пути следования нашего эшелона. Могилы умерших блокадников–однокашников отмечали каждую остановку нашего пути.

Очередной жертвой буржуйки был и наш командир взвода. Молодой лейтенант, он тоже не выдержал испытания блокадой. Обращаясь к нам, он начал молоть чепуху о пользе стекла при пищеварении, особенно для нас, дистрофиков. Надо, мол, грызть все стеклянное … На очередной остановке мы сдали его в больницу, и больше он к нам не вернулся.

За Уралом к нашему эшелону прицепили два паровоза ФД, которые почти вдвое увеличили скорость. В Новосибирске была большая остановка, и мы с Сергеем Зориным не выдержали искушения и направились в столовую при вокзале отведать горячей пищи. В столовой было уютно, хорошо и вкусно, но после нее нашим блокадным дистрофическим желудкам стало совсем плохо.

Нас спасла сравнительная близость конечного пункта нашего пути. Вскоре мы прибыли туда в город Мунды–Баш Алтайского края. Там нас ждали и приветливо встретили в теплом светлом здании со всеми удобствами, создав все условия для восстановления здоровья. Недельку провалявшись в изоляторе, мы с Сергеем вернулись в строй. При отличном питании, на чистом горном воздухе мы стали поправляться и полнеть как на дрожжах. Быстро набрав жирок, мы довольно медленно набирали силы в мышцах. Шло время, и возобновились занятия в Специальной артиллерийской школе. Там же родилась и наша песня ленинградцев в эвакуации.

Песня учащихся 9–й САШ в эвакуации в городе Мунды–Баш, 1942 год:

Пели ее мы на мотив песни «Крутится, вертится шар голубой … ».

3акончились занятия, подведены итоговые оценки на апестат зрелости. Наступило время летних каникул. Весна и лето в Алтайском крае особенно хороши. Горы и дикая природа. Вдали видна самая высокая гора Сибири — Белуха, со своей белой, снежной вершиной (4506 м над уровнем моря). Невдалеке от нас шахта, от нее идет подвесная канатная дорога к железнодорожной станции. По ней взад и вперед двигаются вагонетки с рудой. Ходили мы и в походы, в таежный лес, туда, куда без топора и не пройдешь. Как–то вышли мы на лесную полянку, где стояла изба староверов. Поздоровавшись с нами, старик стал спрашивать: «Почему вы такие молодые и в военной форме?» Здесь, в лесной глуши, он и не знал, что идет война. Мы хотели пить. ОН напоил нас студеной водой, но когда мы уходили, он забросил в кусты кружку, из которой мы пили воду. У староверов такой обычай: пить и есть только из своей посуды, не давая «осквернять» ее другим людям. Быстро пробежало время беспечного отдыха.

В августе 1942 года нас, первую батарею (1О–й класс), направили в Томск в 1–е Томское артиллерийское училище. По дороге нас накормили на железнодорожной станции Тайга. В дощатой столовой, напоминающей барак, нас кормили грибами. Грибы подавали нам в больших шайках (таких, как в бане). Но, несмотря на несоответствующий столовый сервиз, пища была очень вкусная. Остаток пути до Томска мы ехали сытые и довольные, в приподнятом настроении.

В Томске нас разместили вне территории училища и назвали нас кандидатами. С полмесяца мы находились в этом звании. За нами приходили начальники различных служб училища, привлекая нас ко всевозможным хозяйственным работам. Забирали нас утром и вечером. Все эти хозяйственные работы нам порядком надоели, и мы ждали с нетерпением тот день, когда нас зачислят курсантами и выдадут положенное обмундирование. Запомнилась одна такая работа. Почти всех нас вечером направили на разгрузку барж, груженных бревнами. Баржа, на которой мы работали, была большая, и бревна были почти в полтора обхвата и длиной метров десять. Наша задача была скатывать бревна с баржи в воду, в Томь. Было уже довольно темно, прожектор с берега еле освещал нашу рабочую площадку. Бревна мы, человек 10, подкатывали к борту, а у борта два человека, поддев ломиками, сбрасывали их в воду. При сбрасывании очередного бревна я никак не мог справиться с комлем, то есть с толстым его концом. Он не поддавался, а конец бревна напарника уже висит над водой, за бортом. Надо было торопиться, так как за спиной ребята уже подкатывали новое бревно. Поднатужившись, я все–таки сбросил бревно, но в спину мне ударило другое, и я с высоты четырех метров полетел в темноту речной воды. В вынужденном полете я боялся только одного — как бы мне не удариться о плавающие бревна. Но мне повезло. Я нырнул в свободную воду. Вынырнув и проплыв метров пять до берега, я, весь мокрый, выбрался из воды и поплелся на баржу, в каюту. Вода стекала с меня ручьями. В ботинках хлюпало. Мы были еще в форме спецшкольников: гимнастерка, брюки навыпуск и ботинки. Было по–осеннему холодно. Как водяной я открыл дверь каюты и предстал перед нашим руководителем. В каюте было тепло, весело потрескивали дрова в печурке. Старший лейтенант, руководитель работ, строго оглядев меня и обругав за неосторожность в работе, дал мне на обсушку 15 минут — «и марш на палубу продолжать работу». Не просохнув как следует, во влажном обмундировании, через двадцать минут я вернулся на палубу. За работой, незаметно, на ветру, обмундирование высохло, сырыми оставались только носки и ботинки. Несмотря на холодную купель и холодный речной ветер, простуда меня обошла стороной, и я не выбыл из строя.