Адольф Абель - На трассе лежневой дороги

Около лагерного пункта, где было редколесье, тайга была вырублена для строительства и отопления, поэтому мы быстро продвигались вперед. И когда я оглянулся на оставшийся позади лагерный пункт, то увидел все еще стоявших у ворот Лазоренко и Камбалу, смотрящих нам вслед. Но вдали от лагеря таежный лес стоял в своем девственном величии. Мы стали продвигаться медленнее, поскольку нам приходилось сваливать с пути огромные вековые деревья.

Я решил, насколько возможно, форсировать работу. Мне хотелось побыстрее выяснить результат работы, начатой с нарушением всех инженерных правил. Но работа продвигалась медленно. По линии нашего хода попадалось много заболоченных пойм горных таежных речек. Снег был глубокий, во многих низинах под снегом было мокро, у нас промокали ноги, затяжелели ватные брюки, и мы чувствовали себя укутанными в ватный компресс по пояс. Поэтому мы были вынуждены, пройдя такую заболоченную пойму, сделать привал, развести костер и обсушиться.

Я вел подробный абрис, контурный рисунок, отмечая, где реки, где болота, где подъемы. Все это пригодится строителям, когда они будут строить эту дорогу. Поэтому я сделал все, как полагается при изысканиях.

Зная, что для успешного преодоления всех трудностей лучшим средством всегда является личный пример, в тех случаях, когда перед нами расстилалась ровная снежная равнина, предвещавшая, что здесь может быть болото, — в таких случаях я первым выходил вперед и, по пояс в снегу, прокладывал первый след через это снежное поле.

И действительно, люди это понимали без слов. Они даже уговаривали меня не идти первым. И эти несчастные мои товарищи — заключенные, — очутившись теперь вне проклятого лагеря, вдали от штыков охранных войск бериевского ведомства, вдали от их полицейских собак, как-то воспряли духом, почувствовали себя опять людьми, со всеми свойственными человеку чувствами и стремлением к добру.

Ночевали мы под открытым небом — палаток в совхозе не было. Обычно, когда начинало темнеть, и в трубу инструмента уже ничего не было видно, я прекращал работу, уводил людей в густой ельник, и мы начинали устраиваться на ночлег. Мы сваливали огромную сухую лиственницу, которая горит так же жарко, как дуб, напиливали чурбаны, раскалывали их на толстые поленья, а потом разжигали огромный, пылающий жаром костер.

Вокруг этого костра мы устраивали себе перину из молодых елочек и затем огораживались сплошным густым елочным забором, чтобы защититься от ветерка, — очень мягко было лежать на такой перине. От пылающего костра шла жара. Правда, один бок, что напротив костра, нестерпимо горел, а другой — противоположный — замерзал.

Но мы «кантовались». Мы раздевались, сушили обувь и ватную одежду и, намаявшись за день, быстро засыпали.

Однако один из нас должен был ночью бодрствовать, следить за костром и, главное, смотреть, чтобы от искры и жары не загорелась одежда спящих. Дежурные в течение ночи несколько раз менялись.

Обычно с вечера я укладывал всех спать, сидел подольше, а потом меня сменяли и в течение ночи больше не беспокоили. Это одинаковое со всеми несение дежурств ребятам нравилось, хотя я мог и не дежурить.

Кушали мы три раза в день. Утром ели хлеб с кипятком. На обед и на ужин — сваренную на скорую руку баланду из перловки и соленой трески. Кашу не варили, а всю крупу клали в суп, потому он был густой. Мы получили сухие продукты по норме выполнивших выработку, никто у нас теперь ничего не крал, поэтому люди были сыты, наедались. Все были довольны, особенно мой помощник, из бывших учителей. Он впервые за свою лагерную жизнь оказался на вольном положении. Он мне говорил, что, если выживет лагерный срок (учительствовать ему, конечно, не дадут), и он тогда наймется пикетажистом в какую-нибудь экспедицию или будет работать у землемеров.

В конце третьих суток, когда пикетаж показал, что мы отмахали уже 12 километров, я начал волноваться. Гудки от проходящих поездов теперь были хорошо слышны, но не было никаких других признаков, что мы приближаемся к железной дороге. Я начинал сомневаться, не уклоняемся ли мы далеко в сторону от станции. Однако исходного румба северо-восток 28 я не менял.

Потом, на четвертый день к обеду, один из моих пильщиков закричал: «Смотрите, смотрите, вот видна железная дорога!» Когда я взглянул через редколесье, то действительно увидал железнодорожное полотно. Но я сказал: «Всем оставаться на своих местах, линию будем выгонять до самой железной дороги». А когда мы подошли ближе к полотну, я ахнул: моя линия упиралась в станционную водокачку.