Юрий Борисов - По направлению к Рихтеру

Рояли, конечно, бывают и белые, но я никогда не сяду за белый рояль!

Какой цвет более похоронный — белый или черный? «Земля мертва и белый плащ на ней» — это из шекспировского сонета. Белый всегда считался траурным цветом. А черный — цвет влюбленных, цвет постоянства, цвет тишины. Я ночью больше люблю заниматься.

В «Аппассионате» все происходит ночью. То ближе, то дальше раскаты грома. Ненадолго все успокаивается, над горным озером зажигаются звезды… Как-то я забрел в Планетарий и узнал, сколько нам до Луны. Оказывается, всего один тон! Еще меньше — полтона — от Луны до Меркурия. Так, по пифагоровой теории я добрался до Сатурна. Это — октава! По его кольцам я и вращаюсь в финале «Аппассионаты». Обороты надо наращивать с каждым повторением, а потом сгореть в атмосфере!

Давайте подышим… (Открывается дверь балкона). Чем вам не Планетарий? Отсюда Москва как с птичьего полета. Листовские «Блуждающие огоньки»!

В театре главный цвет — черный. Когда в детстве я играл оперные клавиры, то часто рисовал декорации. Всегда на черном фоне!

Запомните, в вердиевском «Макбете» декорации должны быть из папье-маше. Никакого металла! И пожалуйста — выполняйте авторские указания, кто откуда выходит. Антрактов должно быть столько, сколько у автора!

Возвращается с балкона в зал. Рихтер подходит к роялю и ставит перед собой ноты квинтета Дворжака. Не замечает, что вверх ногами.

Вы не перелистнете? На концерте бы вас не просил. Есть категория, к которой можно с этим обратиться, есть — к которой нельзя. Нельзя — к личности, а можно — к маленькой или совсем никакой. Маленькая личность — это ведь не обидно? Иногда я это правило нарушаю: вот мы с Гавриловым переворачивали друг другу. Я играю Генделя — он переворачивает. И наоборот. В общем, это — театр.

Нет, заниматься передумал. «Долг» уже 637 часов. Значит, будет 638!

О театре очень интересно разговаривать. У вас ведь отец — драматический актер? Это он играл в кино Мусоргского? (Видит мое застывшее лицо). Не он??? (Закрывает лицо руками. Долгая выразительная пауза). Это что, другой Борисов? А мы с Гавриловым уже успели вас окрестить. И знаете, как? «Сыном Мусоргского»! Значит, поторопились.

Я впервые играл в «Путь музыканта». Рихтер больше занимался организацией — готовил подарки, отсчитывал фасолины, следил, чтобы никто «не мухлевал». И тоже играл. Все выиграл Гаврилов. Я — только специальный приз — японского дракона, весьма устрашающего. И еще утешительную коробочку чая. Разошлись за полночь.

На следующий день я приглашен снова — Святослав Теофилович захотел проверить на мне «одну интеллектуальную шараду» и заодно перевесить несколько картин.

Вам понравилась игра? Гаврилову во всем везет — и в жизни тоже. А у меня все время проклятое «вдохновение» — сколько из-за него пропустил! Ведь на самом деле вдохновения нет. Уже третий день… (Поет реплику Альфреда из «Травиаты»: «Нет вдохновения!» — в счастливой манере Ивана Семеновича Козловского).

Знаете, что Дебюсси написал «Игры» на сюжет Дягилева? Юноша и две девушки потеряли теннисный мяч. Юноша — это Дягилев. Дебюсси не устраивал ни сценарий, ни то, что хореография Нижинского. Но все-таки подчинился, потому что потратил их гонорар.

Нет, в эту игру не будем. Предлагаю другую. В последний раз я играл в нее с Генрихом Густавовичем. Он спросил меня: «Что тебе напоминает h-moll'ная рапсодия Брамса? Какой сюжет?» Это было полной неожиданностью. Я мучился целые сутки, ничего придумать не мог. К тому же, и музыка не слишком нравилась. Ну, так… Думал, что про задание он забудет. А он опять спрашивает.

Я читал тогда «Принцессу Грезу» Ростана и честно пересказал сюжет. До этого прочитал и «Сирано», и «Романтиков», и «Шантеклера». Так вот, сюжет: рыцарь — трубадур влюбляется в принцессу, которую никогда не видел. А она увлечена другом этого трубадура… Ну, помните? Трубадура настигает смертельный недуг, а гордая принцесса уходит в монастырь.

Генрих Густавович сидел задумчиво, а после начал меня хвалить: «Интересно… Интересно… Мне бы никогда и в голову не пришло. Но все-таки это от лукавого. Вот если б ты прочитал «Кимейского певца» Франса, то понял бы, что происходит в рапсодии».

И он показал на рояле, как старец проклинает обитель раздора, как прижимает лиру к груди и как поднимается на высокий мыс… Я не слышал больше ни у кого такой рапсодии, чтобы так играли. Такая страсть и такое самосожжение! Я тогда и решил, что h-moll'ную рапсодию играть никогда не буду.