Всеволод Кочетов - Предместье

Подвальчик был чисто прибран, стол накрыт свежей скатертью. За перегородкой хлопотали Варенька с Маргаритой Николаевной; Терентьев, Пресняков и Цымбал сидели возле приемника. Терентьев говорил, что пора бы и начинать, да неудобно без хозяина. Пресняков считал, что спешить некуда все равно ночь, и прислушивался к каждому звуку на улице, Цымбал задумчиво слушал музыку из Москвы.

- Здорово дает, - сказал Терентьев, когда знаменитый московский бас затянул "Шотландскую застольную". - Самая подходящая ария! Начать бы, а?

- Москва живет, - ответил Пресняков. - Должно быть, и следа там уже не осталось от прошлогодних тревог.

Он вздохнул. Начальник районного отделения НКВД никогда, ни на минуту, не мог забыть о скрытых тропках, об оврагах, о всех тайных путях, по которым посланцы врага стремились проползти к Ленинграду. В его душе всегда жила тревога. Его чувства были напряжены и обострены долгой борьбой, и сейчас именно он первый, несмотря на громкую музыку, услыхал шум автомобильного мотора. - Кажется, въезжают в ворота.

Все бросились к выходу. Во дворе Ползунков разворачивал машину, пассажиры выскакивали из нее на ходу. Крик поднялся, смех.

- Усач усача видит издалеча! - С этими словами Антропов обнял Терентьева. - Не стареешь!

- По горшку витаминов каждодневно принимаю, - ответил тот. - Влияют.

Путники мылись над тазом за перегородкой. Не жалея ледяной воды, Ползунков опоражнивал на их руки и шеи один кувшин за другим. Наконец все уселись за стол, на столе появились графинчики, тарелки с закусками и, как выразился Терентьев, "гвоздь сезона" - заяц, которого в отсутствие Ползункова женщины нашли в кладовке и зажарили.

- Вот видите, Иван Яковлевич: заяц, именно заяц! - объяснял Щукину довольный Ползунков. - А Яков Филиппович говорит: кролик! У кролика мясо белое, бледное, а тут, вглядитесь только, красота какая!

- Жареного не разберешь - белое или серое. Все - румяное.

- Заяц, заяц, - со всей своей солидностью подтвердил Терентьев. Алешка здорово его подсек, на полном скаку, почти в воздухе!

Чокались, поздравляли друг друга. Подцепив с куском зайчатины порцию поджаренного лука, Антропов сказал:

- Лучок! Эх, закусочка! Когда-то выговор мне за него дали...

- Злопамятный ты, - отозвался Долинин. - Я уж и то пожалел однажды: не зря ли наказывали человека.

- Правильно сделали, - сказал Антропов. - Сидим, бывало, в землянке, пшенный концентрат поперек горла становится, смотреть на него спокойно не можем. Связной у меня был, украинец, Хмельно по фамилии, скажет: "Цыбулю бы сюда покрошить, товарищ майор, совсем другая питания будет". Я и подумаю иной раз: "Бейте меня, ребята, всенародным боем, вот кто виноват, что у вас цыбули нету и авитаминоз гложет - ваш майор подвел всех". А отвечу вслух: "Вернешься, Хмелько, домой после войны, весь огород засади цыбулей". "Зачем одной цыбулей, говорит, я и кавунов насажу, и баклажанов, и гарбузов... Человек сортименту требует в жизни".

- Неглупый парень, - заметил Пресняков.

- Умный! - убежденно поправил Антропов. - Если мне после войны снова придется директорствовать в совхозе, я вам покажу сортимент! Спаржу разведу и артишоки. Хорошо мы жили до войны, но как-то еще не умели во всю ширь, развернуться. Ладно, думали, сыты, чего еще нам! А как украсить жизнь - не задумывались. Неполным, хочу сказать, сортиментом жили. А вот прошли теперь через землянки - жадность к жизни знаешь какая пробудилась! Смешно: сорок лет прожил, шампанского не пробовал, водку дул, сивуху. Тьфу!

- Не плюйся! - Терентьев грозно сдвинул брови. - Горилка - это очень правильный сортимент.

- Ну тебя! - отмахнулся Антропов.

Ему хотелось говорить и говорить, высказать все, что передумал он в боях, в волховских лесах и болотах, возле страшного разъезда Погостье. И он говорил о том, какой хочет видеть жизнь после войны, о том, что за три года своей работы в совхозе, расположенном в семи километрах от Ленинграда, он ни разу не был в театре, книгу месяцами не брал в руки, превращаясь постепенно в делягу без мечты и фантазии.

- Правильно дали мне выговор! - почти выкрикнул он. - И многие

из нас заслуживали тогда наказания за то, что не умели ценить жизнь.

- За жизнь! - поднял стакан Пресняков.

- За то, чтобы смерть больше никогда не вошла в наш дом! - поддержала Маргарита Николаевна.

- Нет, не так, - возразил Цымбал, остававшийся весь вечер серьезным и грустным. - Нет, если и войдет смерть, то пусть такая, чтобы была она достойна жизни.