Ирина Ободовская - После смерти Пушкина - Неизвестные письма

За «непозволительное стихотворение», которое в правящей верхушке восприняли как «воззвание к рево­люции», он был тут же — по пушкинским следам — отправлен в ссылку. А всего через четыре года, сопоставимые (по силе творче­ской энергии и развертывающемуся с таким же ослепительным блеском и столь же стремительно-гениальному дарованию, ведуще­му на вершины мирового искусства слова) со своего рода болдинской осенью Пушкина, двадцатисемилетний поэт был, как и он, убит на дуэли, возникшей словно бы по случайному и совсем пусто­му поводу и по вине его самого (тоже очень устраивавшая и усилен­но насаждавшаяся версия), а на самом деле (есть многие основа­ния считать) спровоцированной его политическими недругами и осуществленной столь же «хладнокровно» нацеленной рукой — на этот раз не иностранца, а русского, но с таким же «пустым» и «безжалостным» сердцем: Лермонтов, как известно, выстрелил пер­вым, но намеренно, не желая даже ранить противника, в воздух, а тот, не обращая на это ни малейшего внимания, застрелил его на­повал, попав в самое сердце.

«В нашу поэзию стреляют удачнее, чем в Луи Филиппа (тог­дашний французский король, позднее свергнутый революцией 1848 г. — Д. Б.). Вот второй раз не дают промаха», — писал близ­кому приятелю П. А. Вяземский. Эти очень точные и вместе с тем весьма многозначительные слова прямо свидетельствуют, что Вя­земский отлично понимал: между двумя этими дуэлями имелась не только типологическая, но и прямая, непосредственная связь, определившая, кстати, хотя и иную, но по существу аналогичную, трагическую судьбу Гоголя. Был заключен в словах Вяземского и своего рода предупреждающий урок тем, кто попытался бы вы­ступить против главных виновников роковой гибели обоих поэ­тов. Некоторые близкие Пушкину лица, в том числе и сам Вязем­ский, к данному времени, очевидно, если не все еще здесь знали, то о многом догадывались (концовка лермонтовской «Смерти по­эта», за которую автор заплатил такой страшной ценой, можно думать, первой открыла им глаза), но могли ограничиваться лишь глухими намеками на это в доверительных разговорах или переписке. Зато сплетникам и клеветникам случившееся еще бо­лее развязало языки. А то, что глумление над памятью Пушкина и в особенности злословие по адресу его жены продолжалось, вид­но из слов того же Вяземского, который в статье о состоянии рус­ской литературы в течение десяти лет после смерти Пушкина от­важился впервые гласно сказать о «тайнах», окружавших его гибель, добавляя при этом, что время для их «разоблачения» не на­стало, и вместе с тем подчеркивая, что, когда это станет возможным, никакой столь желанной недругам поэта и его жены пищи для злоречия не окажется. Слова эти, казалось бы, должны были привлечь к себе самое серьезное внимание исследователей. Тем характернее, что даже много позднее видный историк и крупный пушкинист П. Е. Щеголев, автор наиболее монументального и по­лучившего широкую известность труда «Дуэль и смерть Пушки­на», приведя их, никаких напрашивавшихся в связи с этим выво­дов не сделал.

Не поколебало традиционной версии и опубликование почти полвека спустя (в 1878 г.) И. С. Тургеневым в журнале «Вестник Европы» и под его редакцией большей части единственных в своем роде, исполненных безгранично ласковой — страстной и нежной — любви писем Пушкина к невесте и жене, в которых не только больше чем где-либо проявляется все чарующее обаяние души самого поэта, но и просвечивает как бы сквозь призму их тот «чистейшей прелести чистейший образец», каким она предстала ему еще до женитьбы и сохранилась в нем до последних минут жизни. В своем кратком предисловии Тургенев дал замечательную оценку этих драгоценнейших писем. Но они вызвали негодование в великосветских кругах. А как своего рода эхо в одном из журна­лов появилась разухабистая статья одного из популярных тогда писателей-журналистов, который обрушился с грубейшими напад­ками и на издателя «Вестника Европы» М. М. Стасюлевича, и на Тургенева, и — в особенности — на самого Пушкина и его жену.

Явно отрицательную роль сыграло и появление в 1907 году в печати пространных воспоминаний о Наталье Николаевне ее старшей дочери от второго брака, А. П. Араповой. В этих пресло­вутых «мемуарах», изобилующих вопиющими неточностями, ошибками и прямыми ляпсусами всякого рода, не лишенная литературного таланта Арапова, стремясь «оправдать» свою мать, тен­денциозно-настойчиво повествует, как мучительно жилось ей в су­пружестве с Пушкиным, утверждая, что, с одной стороны, вели­кое дарование, с другой — крайне трудный характер мужа-поэта как раз и являлись для его молодой жены основной тому причи­ной. Наряду с этим автор, вращаясь в великосветском обществе и наслышавшись продолжавшихся там толков и пересудов, не толь­ко повторяет (сама, видимо, не понимая, что творит) традицион­ные клеветнические наветы на Пушкина и сестер Натальи Нико­лаевны, затрагивающие и ее мать, но и подкрепляет их новыми, якобы известными ей фактами. Воспоминания, проникнутые во­инствующим монархическим духом (не случайно они опубликова­ны в прибавлениях к суворинскому «Новому времени») и востор­женным культом Николая I (он был ее крестным отцом), припи­сывают это матери, что стало поводом к новым кривотолкам и на ее счет, и на счет ее второго мужа П. П. Ланского. «Мемуары» встретили в науке о Пушкине обоснованно резко отрицательную оценку, что, однако, не помешало некоторым очень авторитет­ным пушкинистам к ним обращаться, используя то (и главное, без столь необходимой для такого источника строжайшей критической проверки), что подходило для уже сложившихся у них пред­ставлений и концепций.

Читать дальше