Хуан Гойтисоло - Воспоминания (Из книги «Острова отчуждения»)

Журналист, пожелавший остаться неизвестным, удивлялся, что французская пресса восхваляет начинающего автора романа «Окраины», и разоблачал сомнительный успех испанских писателей, которых переводят во Франции только потому, что их творчество, лишенное художественной ценности, свидетельствует об «оппозиции сегодняшней Испании». Затем, недвусмысленно намекая на меня, автор продолжал: «Существует даже специальная таможня, пропускающая во Францию только литературу подобного рода, а строгий таможенник носит ту же фамилию, что и начинающий литератор, превознесенный до небес французской критикой». Через две недели, отвечая на короткую заметку, помещенную по моей просьбе на страницах «Экспресса», журналист из «Пуэбло» вновь вернулся к теме. Удивляясь, что наша фамилия так часто мелькает во французских газетах, он писал: «Почему же пресса некоторых стран так благоволит к литераторам, чьи творения не пользуются особой популярностью в книжных лавках? Ответ прост: политическая деятельность этих „писателей“ весьма „популярна“ в полицейских участках». Двадцать четвертого марта я ответил на обвинения газеты Эмилио Ромеро статьей в защиту реализма в нашей литературе, которая, как мне теперь кажется, шла по единственно верному пути. В этой статье, опубликованной в одном парижском еженедельнике, а затем в Мехико, под вызывающим заголовком «Реализм испанских романистов раздражает инквизиторов Франсиско Франко», я писал: «В обществе, где социальные отношения абсурдны, реализм — насущная необходимость. Встав рано утром, испанский интеллигент продолжает видеть сны: насильственно лишенный всякого представления о времени, в котором он живет, испанец чувствует себя пришельцем с другой планеты, случайно попавшим в свою страну. Вокруг него — только пустота, и он, как может, пытается заполнить ее. Для испанских писателей бегство в реальность — единственное спасение». Через четыре дня после публикации этой необычной полемики — впоследствии изданной Ромеро отдельной брошюрой на французском языке, чтобы исправить ошибки «Экспресса» за счет профсоюзных фондов, — мы с Моникой отправились в Испанию, в Форментор, где должен был состояться Второй международный коллоквиум писателей.

Приехав в Барселону после коллоквиума, мы провели вечер в моем любимом ресторане «Космос», а затем долго гуляли по Рамблас. Наконец блудный сын, смущенный и виноватый, появился на пороге родного дома на улице Пабло Альковер. Последнее несчастье — арест Луиса — еще больше состарило дом и его обитателей. Увидев трех старых, измученных людей, я почувствовал тоску и тревогу. Отец постоянно твердил, что коммунисты обманули Луиса, запутали его, дед молчал. Эулалия, замкнувшись в себе, теребила замшевое пальто — подарок Моники. Еще до отъезда из Парижа я решил задержаться в Испании на несколько недель, посетить Луиса в тюрьме, сделать все возможное для его освобождения, а затем отправиться в Андалусию вместе с Симоной де Бовуар. Восьмого мая я проводил Монику в аэропорт и, проведя мучительную бессонную ночь дома, поспешил в Мадрид, где через три дня должен был встретиться с Флоранс Мальро. Помню посещение тюрьмы в Карабанчеле: очередь родственников, ожидающих свидания с заключенными, в которой я встретил жену Габриэля Селайи с передачей для ее брата, а также мать Луиса и Хавьера Соланы. Помню и свидание с братом — две металлические решетки, его спокойное, но сильно осунувшееся после голодовки лицо, ощущение бессилия, открывшейся пустоты, когда прозвенел звонок и заключенных увели в камеры. Двадцать восьмого мая, когда я вновь собирался в Карабанчель, пришло счастливое известие об освобождении Луиса. Чтобы не показать, что именно заграничная кампания протеста вынудила власти освободить его, из тюрьмы были выпущены еще несколько человек — в их числе Исидоро Балагер, — тогда как другие заключенные, которым предъявляли такие же обвинения, провели в тюрьме месяцы и даже годы. Это лишний раз подтверждает, что молчание — главный пособник произвола и гнета диктатур.

Болезнь Луиса, его символическое уединение в Виладрау, тревоги и волнения, сопровождавшие последние поездки в Испанию, заставили тебя отказаться от намерения провести Рождество дома. Через два месяца в Италии должна была выйти одна из твоих книг, поэтому имело смысл отложить поездку в Барселону, чтобы прилететь домой уже из Милана. Одиннадцатого февраля шестьдесят первого года ты прибыл в Рим, а затем, встретившись с некоторыми друзьями-писателями и закончив дела в издательстве, переехал в Милан: там, в здании Театрино дель Корсо, Фельтринелли собирался организовать вечер, посвященный Испании. Его литературный наставник Валерио Рива одобрил твое намерение: показать на вечере документальный фильм, который тайно, без разрешения испанских властей сняли Паоло Брунатто и Хасинго Эстева Греве, обучавшиеся вместе с Рикардо Бофилем в Женевской школе архитектуры. Фильм как бы продолжал разговор, начатый в романе «Прибой» (его сюжет был взят из жизни барселонских бараков, где жили цыгане и андалусцы). По твоему совету Паоло и Хасинго объехали много районов Мурсии, Альмерии и Гранады, снимая на пленку полузаброшенные, опустевшие селении, а затем, уже в Швейцарии, взяли интервью у эмигрантов, прибывших из этих мест. Другие кадры показывали бараки и лачуги рабочих предместий Барселоны. Фильм «Notes sur l’émigration» [5] «Заметки об эмиграции» (франц.). был во многом дилетантским, слишком упрощенно толковал социальные проблемы, но все же представлял определенный интерес, поэтому вы с Ривой решили включить его в программу вечера. После фильма предполагалось устроить концерт, где прозвучали бы испанские песни, популярные у итальянских антифашистов со времен гражданской войны.