Владимир Семёнов - Трагедия Цусимы

«15 ноября. — Ездил на берег: необходимо закупить что-нибудь теплое на дорогу. Странное зрелище: пожарища, разгромленные магазины, но город полон жизни. Общее впечатление такое, словно не хотят замечать следов недавнего… дебоша. И впрямь — очень уж было глупо: есть чего стыдиться».

«16 ноября. — Дует холодный NW (по здешнему — Суй-фун), а на сердце — потеплело. Здесь, во Владивостоке, много артурцев, которые избежали плена, прорвавшись (перед сдачей крепости) в Чифу. Здешние — сами себе ждали артурской участи, если война затянется. Отношение к нам совсем не то, что со стороны Д. и его свиты. Прямо не говорят (неловко было бы), но чувствуется по их радушию, по сдержанному участию, с которым расспрашивают о пережитом… Особенно я понял и оценил это настроение, когда один старый приятель, товарищ по выпуску, едва не сокрушив меня в своих объятиях (ему еще в морском училище говорили: «Серега! не доказывай своих чувств!»), заявил: «Что, брат, нарвался?.. Занесло в Сайгон — и сидел бы! Попёр-таки! Да, что говорить, я бы, может, таким же дураком оказался, как ты!..»

И все с одинаковым интересом, почти назойливо допрашивают: «Что адмирал? Как адмирал?» Скажу без преувеличения — все полны надеждой, что «он», единственный из всего списка адмиралов, во всей полноте видевший и переживший крестный путь нашей эскадры от Либавы до Цусимы, чудом спасен с погибшего «Суворова» для того лишь, чтобы смелой рукой человека, все переиспытавшего, возродить наш флот. Не бутафорию, которую мы считали флотом, но флот, настоящий флот… И не только «наши» так думают, но и сухопутные…»

«17 ноября. — В 10 ч. 45 мин. утра выехали из Владивостока. Несмотря на полное отсутствие какой-либо официальности, была толпа провожающих. Пришли, не заботясь о форме одежды; просто узнали, что «он уезжает», и заторопились. Вышло очень сердечно. Моряки, сухопутные, штатские… Чувствовалось «настроение».

«18 ноября. — Сегодня удалось пообедать в Хайчендзы. Бутылка прескверного кахетинского — 4 р. 50 к.! Похвалили, что дрянь, ибо вчетвером одной не допили, а то можно бы разориться.

Ночью — мороз до 10, но в вагоне тепло».

«19 ноября. — В 7 ч. 30 мин. утра пришли в Харбин. С нами едет возвращающийся с войны морской врач Лисицын. Во Владивостоке его приспособили к адмиралу. — Он при адмирале скорее доедет до дому — и адмиралу есть к кому обратиться (рана на голове требует ежедневной перевязки). Конечно, и я воспользовался случаем. Получил совет тот же, что на «Воронеже», — везти палец в согревающем компрессе до Петербурга, а там видно будет. Ковыляю, но бодр духом. Адмирал еще из Владивостока снесся с Линевичем. Решили повидаться. В Харбине нас отцепили от поезда. За время стоянки наши бродили по станции и ее окрестностям. Я смотрел из окна. Сплошная толпа. Много пьяных. Одеяния самые фантастические — солдата от рабочего не отличишь. Кое-где следы пожаров. (И тут был «пьяный» бунт.) Мало похоже на военную организацию. Те же впечатления у тех, что ходили «побродить».

В 8 ч. 10 мин. утра нас повезли на юг. Резко заметно, что чем ближе к передовым позициям, тем больше порядка. Идут войсковые части, а не бредут какие-то толпы. Даже обозы, и те движутся в порядке. Нет того развала, той орды, что можно было видеть в тылу (в Харбине и близ него)».

«20 ноября. — Вчера, около полдня, пришли на станцию Лоушагоу, где стоит Линевич. У него завтракали и обедали. Почти все время между завтраком и обедом адмирал просидел наедине с ним. О чем говорили — неизвестно. Вечером (после обеда) меня полонили штабные, требуя рассказов о разных подробностях плавания и боя. Изрядно засиделись. Сегодня в 7 ч. 30 мин. утра пошли на север.

Не утерпел — спросил адмирала: — Что ж телеграмма Линевича? Почему не воспользовался тем, что перемирия не было? Почему не перешел в наступление? Теперь ведь кричат, что мир позорный, что у него был миллион войск, а у японцев много меньше… — Адмирал сначала отмалчивался, а потом резко ответил: — Какой там миллион? От Самары до Лоушагоу! А здесь у него, сам он сказал, едва 370 тысяч!..

Ну, тогда — действительно…

В 10 ч. утра пришли на станцию (ни от кого не мог добиться настоящего названия — все говорят по-разному), где стоит поезд Куропаткина. Здесь завтракали. Адмирал с Куропаткиным отдельно (очевидно, для интимной беседы), а мы — со штабом. Этот штаб мне больше понравился. Как-то проще и серьезнее. «Там» очень уж висели в воздухе разговоры о наградах и знаках отличия… Адмирал (я его знаю) был сильно взволнован беседой с Куропаткиным. «Там» этого я не заметил. Куропаткин проводил на станцию и (видно, еще не наговорился) просидел с адмиралом в его купе, запершись, добрую четверть часа. Мое купе — рядом, и, когда дверь открылась, я невольно слышал последние фразы, которые он говорил, прощаясь: «…на вас только и была надежда… Да вот и теперь, хоть бы в будущем, чтобы не так… И опять на вас вся надежда — в том, что приедете, скажете правду, всю правду… если послушают…»