- Несправедлив был я к тебе, сестренка... Спасибо за детей...
- Нет, нет, я просто себялюбка. - Поправляя воротник гимнастерки на его шее, Катя просила его писать жене почаще. - Ей будет тяжело, Вася.
Не от слов ее и даже не от того, что уезжает на фронт, вдруг стало ему тяжко.
- Катюша, не забывай ребятишек... если выйдешь...
- О, господи, да как же я брошу их?! Ведь ты идешь на святое дело...
Василий поморщился, но тут же, надев на голову "пирожок", улыбнулся.
Проводив брата, Катя долго стояла у расшторенного окна, не включая света. Медленно угасало стальное небо, тускло желтели вклепанные в него звезды.
Катя уткнулась лицом в занавеску. Плакала о брате, над своей молодостью, над тем, что нет ни желания, ни сил жить по-прежнему. Как будет жить дальше, она не знала, но и старая жизнь уходила от нее навсегда.
"Нет, нет, я просто сбеснлась... В них моя жизнь", - глядя на племянников, думала она сквозь слезы внезапно открывшегося ей смысла ее жизни. Несколько дней Катя поводила племянников в детский сад, пока не приехала сноха Валя.
Прежде Валя, вернувшись из экспедиции, рынком распахивала дверь, всполошенно выкрикивая: с А где он?" - и в голосе ее, в глазах - тревожное недоумение, что жизнь совместная все еще не распалась. За время отлучки она так дичала в окружении мужиков, так отвыкала от угла родного, что долго ходила по комнатам, принюхиваясь, как кошка в чужом доме, пока не находила что-то свое в вещах, и в детях, и в муже. Теперь она вошла на цыпочках, осторожно повесила планшет.
- Не могли вызвать меня, - сказала Валя, и в тоне, и словах ее был еще один упрек Кате: уж она-то могла бы схлопотать, перевести Василия в экспедицию.
Кроме горя, ничего не видела Катя в ее сетовании - брат сам прежде заговаривал с женой со снисходительной угрозой: мол, вот, попрошусь в экспедицию. Но Валя находила это неудобным.
6
Афанасий думал, что батя шутя поощряет себя на жениховские подвиги, молодит ножницами усы, расческой распутывает хохолок над крутым лбом. Недостающий передний зуб пополнил таким же белым, как все свои природные, и перестал пришепетывать. Батя еще туже подобрался, глазами стал поигрывать - то исподлобья блеснет искрой, то искоса обрежет, и зрачки, как-то хворо расширившиеся после смерти матери, теперь сузились до булавочной головки, затаив в себе зоркость и силу. И Афанасий радовался возрождению отца. Только все реже стали они встречаться.
Начали рыть оборонительные обводы за поселком в степи недалеко от хутора в пять дворов.
В связи с прорывом немцев к Дону и явно наметившимся наступлением на Волгу все поселковые мужчины неслуживых возрастов были сведены в истребительную дружину народного ополчения. Игнат с новобранческой прытью устремлялся после работы в свою ополченскую роту. Бывало, забегал к Афанасию в райком партии доложиться, куда и по какому делу идет, дома будет в такое-то время, еда стоит в погребе. Всегда был под руками. А тут совсем засолдатился, запропастился на целую неделю.
Да и сам Афанасий все чаще ночевал в райкоме, в своем кабинете на диване, потому что с фронта шли все более тревожные сообщения: немцы вышли к излучине Дона.
Забежал он к себе домой: двери в сенцы торопливо обшизал паутиной проворный паучок, похлебка на кухне кисло пузырилась, кошка с голодухи начала есть ржавую воблу.
От командира ополченской дружины узнал, что Игнат Артемьевич на казарменном положении - днем работает, ночью стопт в степном хуторе за поселком.
Быстро, по законам военного времени, сдружились ополченцы с жителями, помогали сенокоспть, ловили рыбу - пруд от зноя обмелел, караси прорезали гребешками поверхность мутной воды в зеленой чешуйчатой ряске.
Нередко видел Игнат возвращавшихся на телеге из поля ополченца с женщиной - туда ехали, она правила конем, а он сидел в задке с ружьем, а домой - вожжи уже в его руках, и женщина, приспустив платок на глаза, чему-то рассеянно улыбалась, держала в зубах былку.
Игнат Чекмарев попросился на постой к первопопавшейся хозяйке, но та будто с цепи сорвалась, насыпалась на него:
- Испужался, вояка? Я тебя чё? Под подол спрячу с г немца? Немец заявится и сразу в это убежище заглянет.
Глазами геройски моргаешь, а?
- Цыц, меделянская сучка!
- Ах, ты еще обижать!
И тут Игнат услыхал голос за низкой стеной, размежевавшей усадьбы:
- Опять ты, Полька, с похмелья, идол! Пошто ругаешь ополченца? - Голос смиренный, молодой.
- А за какие заслуги жалеть его? Стыдить их надо, чтоб храбрость появилась. Диви бы дело, был жидковат, молоденький, а то вона какой - сваи заколачивать. С такой фигурой мог бы пропереть до Берлина, а ты тута искус на баб пущаешь. Гренадер усатый!
Читать дальше