Воспоминания и суждения современников - Ленин. Человек — мыслитель — революционер

Совершенно та же история повторилась с Брестским миром. Центральный Комитет все время официально вел на революционную войну. Нас в этом направлении воспитывали. В Бресте мне пришлось иметь чрезвычайно трогательный, почти трагический разговор с нашими военнопленными, которые меня спрашивали, скоро ли они смогут вернуться на родину. Я им сказал: «Товарищи, запаситесь терпением, — очень не скоро, потому что немцы ставят невозможные условия. Стать на колени перед немецким империализмом мы не можем. Мы будем воевать». Представьте, эти несчастные люди, которые протомились в плену уже очень долго, были со мною согласны. Они проводили меня возгласами: «Да, да, товарищ, не уступайте! Мы потерпим». Так что совершенно серьезно — не хочется употреблять эсеровского термина, — мы находились в «жертвенном» настроении. Мы знали, что в этой революционной борьбе большая часть из нас погибает. Мы не знали, что Ильич в это время внутри Центрального Комитета уже протестовал против революционной фразы и говорил, что войны вести не с чем и не для чего и что она, кроме разгрома Советской России, ни к чему не приведет. Поэтому для нас было как удар грома из ясного неба, что по инициативе Ильича ЦК принял немецкий ультиматум. Я помню, я был до такой степени возмущен, что у меня не хватило духу подойти к Ильичу в Екатерининском зале Таврического дворца и с ним поздороваться. Мне казалось, что случилось морально ужасное до невероятных пределов. Этим объясняется тот факт, что известная часть откололась в группу левых коммунистов на той почве, что мы, стоя за осуществление лозунга, который мы фактически провозгласили, — потому что мы, подписав и заявив в Бресте, что мы войну прекращаем, но мира не заключаем, фактически пошли уже на революционную войну в случае немецкого нападения, — теперь, когда на нас напали, на это разбойничье нападение должны были отвечать. Мы спрашивали немецких офицеров в Бресте: возможно ли, что немцы пойдут на нас войною? Я помню ответ одного офицера: «Мы не разбойники». На это разбойничье нападение оставалось как будто одно — защищаться. Вдруг Ильич говорит: не защищаться, а сдаваться. Повторяю, для этого нужно было колоссальное политическое мужество, колоссальная уверенность в том, что иного выхода нет.

В Питере было огромное одушевление в то время среди рабочих. Целые заводы приходили записываться в Красную гвардию. Я приехал в Москву, стал выступать здесь перед рабочими собраниями и увидел, что настроение ниже на 50 %, что даже московский пролетариат не идет на революционную войну, а о крестьянстве и говорить нечего. Ясно, что воевать не с чем, даже независимо от того, правильна ли была дипломатическая линия Ильича, которую оправдала германская революция. Но, независимо от этого, нельзя было воевать, когда масса не хотела воевать. Ильич был глубочайшим образом в данном случае прав. Но в верхах партии настроение было такое, что нужно было иметь громадное политическое мужество, чтобы взять на себя ответственность, чтобы сказать среди общей атмосферы революционной войны: нет, надо заключить мир во что бы то ни стало.

Вот вам три образчика, которые, по-моему, иллюстрируют эту сторону Ленина. Попробуйте теперь сравнить с вождем большевиков вождей других партий. Возьмите эсеров. Люди, несомненно, храбрые. Мы их судили. Я выступал в качестве прокурора и могу сказать совершенно объективно, что они держались на процессе великолепно, хотя на 90 % им угрожал расстрел. Стали они у власти летом 1917 года. На их знамени было написано: «Социализация земли». Что же они сделали из социализации земли? Ничего не сделали. Они топтались перед этой проблемой, ссылаясь на то, что ужо-тка соберется Учредительное собрание, даст землю, но не умели придвинуть само Учредительное собрание ни на вершок и позволяли кадетам его всячески оттягивать. В конце концов перед самым октябрем принялись разгонять крестьянские комитеты, которые сами стали брать землю. Что тут нужно было? Личное мужество? Оно было у эсеров в достаточной степени. Нужно было политическое мужество, и в гораздо меньшей степени, чем во время Брестского мира. Отнять землю у помещиков — это гораздо меньше, чем призыв к вооруженному восстанию в 1905 году. Достаточно было сказать — помещичьи земли конфискуются, переходят к крестьянам. Ничего подобного. Возьмите эсеровский проект Маслова, выпущенный в октябре. Он так средактирован, что помещики могли все свои земли сохранить, потому что на усадьбу оставалось достаточное количество земли, потребное для владельца, для семьи и всех работающих в усадьбе. Что же можно было взять? Ничего не возьмешь. Причем идут всякие оговорки: если хозяйство культурное, если заведены усовершенствования — тоже трогать нельзя. Что же оставалось для крестьян? Крестьянам, оказывается, перейдут земли, находящиеся в крестьянской аренде, то есть то, что предлагали кадеты. Это был проект Маслова, который не осуществился. Даже на этом настоять они не сумели. Вот вам параллель.