Алексей Мясников - Зона

На прошлой неделе попал я на неофициальный концерт каких-то наших рок-групп на Манеже. Странное было собрание. Со сцены пели-играли, кругом стояли-сидели, дрыгались и танцевали, что ли. И, в песнях и в репликах, и в поведении было что-то модно-диссидентское. Ахали иностранцы: мы не знали, что у вас такое возможно! Будто каждый день на Манеже так, я тоже был поражен — куда я попал и, как это стало возможно. Перестройка? Революция? Или очередная горбачевская показуха? Там барином сидел Вознесенский. Так ему в лицо бросили с зала: «Почему вы здесь, а люди сидят?» И правильно бросили. И надо всем им лихачевым и евтушенкам бросить — где же ваша гражданская совесть, двурушники?

И вот сегодня ночью по радио узнал, что и они стали «учиться демократии», и их коснулась перестройка, то, что они не могли делать по велению совести, стали делать по разрешению партии: Окуджава, писатель Кондратьев и еще кто-то подписали письмо в защиту киевского религиозного просветителя Проценко, осужденного на три года, Евтушенко тоже обратился в Верховный Совет, быть свидетелями защиты согласились Василий Белов и какой-то митрополит. Их на суд не допустили, Проценко дали все-таки три года, но сам факт гласной защиты — явление огромной важности. Интеллигенция осмелела. Лучшие ее представители встают на защиту жертв неправедной власти. От защиты до протеста — один шаг. Как далеко осмелятся пойти? Это зависит оттого, что ими движет. Если совесть и мужество, то до конца, до торжества справедливости. Если игра в демократию, то до предела, который укажет партия. Не придется ли снова Евтушенко публично каяться и просить прощения у властей? Ах как хочется верить в лучшую нашу интеллигенцию, хочется верить в то, что она нас больше не обманет, хочется верить в ее гражданство здесь на Родине, а не тогда, когда они выскакивают за границу и начинают вещать, что Солженицын и Сахаров больше не одиноки, что возможно и у нас массовое движение передовой интеллигенции. Дай-то бог, но верить больше нельзя, пусть они докажут, что действительно способны на это. Уже сам их отказ сотрудничать с произволом теперь может стать поворотным для общества. Не останется же партократия с одними генералами — что скажет мир? Чересчур уж разоблачительно.

Далеко завела фигура Валерия Александровича Пылинова, все отвлекаюсь я, пора и на зону, сидеть мне еще почти два года и силой заставляю себя писать об этом, не хочется окунаться еще раз, все заново восстанавливать и переживать те же эмоции, что и в лагере. Ох, как не хочется и противно, будто и не выходил оттуда и вот уж седьмой год сижу и сижу. И сны такие же навещают, будто опять забрали, снова я среди зеков, в лагерях, и вся лагерная жуть переживается мной опять и во сне, и наяву. Да хоть бы писал хорошо, а то плохо да еще урывками, с пятого на десятое — будет ли толк? Но надо. Не уйдет из меня эта скверна, пока я не выложу ее на бумагу, пока я не высвобожу зека изнутри себе — вот тогда только окончательно освобожусь. А может и еще для чего пригодится как свидетельство, должен же когда-нибудь быть осужден государственный терроризм внутри страны, со всеми его пристебаями, нельзя же нам дальше так жить. Как «так»? В этом вся загвоздка, в этом значение того, что пишу. Из официальных источников, из Конституции никто никогда не узнает, как мы живем и что из себя представляет режим в его адской сути. Сейчас-то толком мало кто разберет, что такое советское государство и кто есть кто, а потом без живых свидетелей вообще один дым, так вот, чтоб все было ясно и сейчас и потом, надо писать. Пусть бы свидетельств таких побольше. Десяток-другой — это мало, скажут озлобленные клеветники написали, ЦРУ, скажут, организовало, а вот за сотню и больше да с разных лагерей, от разных лиц — вместе это уже картина, и она будет достоверней всей современной отечественной литературы с речами генсека вкупе.

С постройкой избушки на нашей строительной площадке бригада уже не обреталась в вагончике, из которого то и дело гоняли менты, а была там, на лавках, у самодельной железной печки, дополненной тоже самодельной спиральной плитой. Потом и меня туда выгнали. Кажется еще при Налимове. Отгородили досками закуток, читал и писал. Писал жалобы зекам — так было удовлетворено любопытство изнывающей от безделья бригады. Не таясь, также конспектировал газеты, журналы, собрание сочинений Ленина. Опера несколько успокоились, шмонали мой закуток не часто. И застать врасплох стало сложнее, бендежка в стороне от подходов и обзор из нее лучше, чем из вагончика, пока дойдут, у всех уже в руках ломы и лопаты и я не в закутке, а вместе со всеми.