Алла Дудаева - Миллион Первый

Вольный ветер с полей овевал наши лица, мы перескакивали с одного предмета на другой и никак не могли наговориться, понимая иногда друг друга мгновенно, с полуслова, как будто были знакомы тысячу лет, и эта простота в общении никогда больше не покидала нас.

На прощание мы обменялись букетами, не зная еще тогда, каким колдовским знаком это станет для всей нашей дальнейшей жизни. Ведь букет васильков означает в великой книге судеб первое любовное свидание.

Мы встречались с Джокером каждый вечер все лето и, к моему величайшему стыду, хотя я прочитала тысячи прекраснейших книг о том, что происходило совсем рядом, буквально у меня под носом, я не знала ничего. Я не имела ни малейшего понятия о том, что в нашей стране, где все равны, существовали (именно существовали, а не жили) лишенные человеческих прав люди (так называемые лишенцы). Не знала об уничтожении десятков сотен тысяч совершенно ни в чем не повинных чеченцев и ингушей и о последующей сталинской депортации их в Казахстан, куда также были высланы немцы с Поволжья, крымские татары и греки, о высылке из Прибалтики в холодную Сибирь литовцев, латышей и эстонцев (а ведь наша семья 7 лет жила совсем рядом с ними в Забайкалье). О реальной жизни я узнавала только изредка, слушая рассказы отца о его страшном детстве, заливалась каждый раз горючими слезами. Прошли годы, и он вспоминал все реже и реже, время вылечивает самые тяжелые раны.

1933 год. Много писали о голоде в Поволжье, на Украине, а вот о голоде в Подмосковье ни слова. А ведь он был, да еще какой! Словно сговорились разорять села, кормившие не только Россию (за рубеж зерно вывозили), тяжелейшими налогами. Брали дань со всех подряд: мясо, молоко — даже если не было коровы; яйца — даже если не было кур. Сено косить не разрешали, огород 6 соток — и крутись как хочешь. Люди, хоронясь объездчика, выкашивали потихоньку поляны в лесу, обочины дорог, по ночам рубили лес на дрова. Денег не было, за трудодень ставили «палочки», обещая отдать осенью с «урожая». Надумали издать еще один указ: сеять в одном колхозе только морковь, в другом сажать картошку, в третьем — лук, в четвертом — еще что-то. Раньше сеяли всего понемногу, хоть что-нибудь, да уродилось бы, а тут… Лето выдалось дождливое, лук и картошка большей частью вымокли. Колхозники не получили ничего. Сначала перебивались кое-как на грибах, а потом… начали вымирать целыми семьями.

В ста километрах от Москвы (как видите, совсем рядом с нашей гордой столицей) в деревне Пожинское Егорьевского района жила большая семья: отец, мать и одиннадцать детей. Дети тянули исхудавшие ручонки и норовили украдкой стянуть у матери муку, которую толкла она из листьев липы. Та горько улыбалась сквозь слезы: «Глупые, этой липы на улице сколько хочешь!» Была осень, самое богатое время года. От голода умерло семь человек вместе с матерью. Одним из выживших был мой отец. Поздней осенью и зимой хоронили умерших по очереди, мои дедушка с бабушкой отвозили на санках маленькие гробики. Мать умерла последней. Дед, бывало, вспоминал: «Одного я больше всех любил, тоже, как и меня, Василием звали. Глаза синие, ох и пел!.. Жалко», — и плакал. Последних он посадил на телегу и повез в город — спасать. Там на карточки хоть что-то выдавали. Отец до сих пор вспоминает добрым словом мужчину, который, увидев их голодные глаза на синих личиках, подумал немного и протянул им буханку, которую нес в руках. Всю жизнь потом он мечтал встретить этого человека.

Однажды, когда мы жили уже совсем в другом месте, эти воспоминания нахлынули на отца с новой силой. В год празднования пятидесятипятилетия Советской власти, летом 1972-го, мы поехали за клубникой, много ее выросло тогда в опустевших селах Калужской области. Был полдень. Солнце высоко стояло над головой, и оттого, наверное, особенно давила на нас оглушающая пустота вокруг. Одно село, другое… Окна забиты крест-накрест, ни души вокруг, даже собаки не лаяли, да, видно, их там и не было. Мы ехали очень медленно по слепящей солнцем улице, как во сне… И вдруг отец бросил руль, выскочил из машины и пошел куда-то, сжимая голову руками. Я догнала — по его лицу катились слезы: «Смотри, дочь, Советской власти — 50 лет». Вот она, бескрайняя Россия…

Наш худграф отличался свободомыслием. Некоторые студенты бродили по Смоленску в немыслимых для тех лет брезентовых джинсах, сшитых из военных плащ-палаток и разрисованных контурами континентов земного шара с политическими призывами по частям света. Соломенные шляпы, ожерелья из ракушек и бороды довершали вызывающий вид. Мы ездили на этюды, увлекались импрессионистами и, подражая им, величали себя барбизонцами. Тогда я впервые услышала о Солженицыне, и, видимо, витавший дух свободы и навлек беду на некоторых вольнодумцев. За нами началась слежка, искали компромат, несколько человек отчислили за какие-то мелкие оплошности. Рассказывали, что им предлагали выбор: слежка за однокурсниками или отчисление. Но «стукачи» появились потом сами собой, на каждом курсе это было чуть ли не официальной должностью. Они и сами этого не скрывали.