Георгий Венус - Зяблики в латах

Диким вихрем над головой взвизгнули первые пули. Кто-то вскрикнул и упал.

— Вот они! Вот! — закричал Свечников. — Обходят!..

— Не ори! — Нартов грыз семечки, а потому шамкал, как беззубая старуха.

— Не ори, дурак!.. Наши это… Воин!..

Было темно. Темнота под пулями визжала. Дождь бил в спину.

Наконец, 2-я и 3-я роты поравнялись с нами. Мы также стали отходить.

…Отступая, мы отстреливались.

— Спокойней! Так! Так! Еще спокойней! — сдерживал 2-е отделение прапорщик Дябин. — Следите, прапорщик. — Он подошел ко мне. — Ну и бьют же! Следите…

И вдруг глаза мои чем-то захлестнуло, и чья-то винтовка, ударив меня в локоть, полетела мне под ноги.

…Черные силуэты солдат шли пригибаясь.

— Отделение, слушать мою команду! — кричал я, снимая наган с прапорщика Дябина.

Верхняя часть его черепа была снесена.

Все больше и больше снижались пули. Нартов ворчал. Шел угрюмым шагом, опустив винтовку штыком до самой земли. По нем равнялась вся цепь. Я был обрызган кровью и мозгами отделенного. Вытирая лицо рукавом, быстро пригибал голову, самого же себя обманывая: «Ну, конечно, не трушу… Пригибаюсь?.. Ну, конечно!.. Но кровь…»

— Эй, не бежать!..

Из-под обстрела красных мы вышли только через полчаса.

Дождь больше не падал. Из-за туч выгрызалась луна.

Замыв пятна крови и мозги, я повесил гимнастерку на ротной кухне и медленно шел к бараку какой-то экономии сахарозаводчика Кенига, в которой на ночь — был расположен наш батальон.

Под стеной барака сидело несколько солдат 2-й роты.

— А черт их разберет, хохлов этих!.. Молчат, и слова не скажут…говорил маленький рыжий солдат с запрокинутым вверх носом. — В городах, там подходяще встречают, это верно, а эти вот — волками глядят… Ну — и не поймешь, рады ли, нет ли…

— А чему радоваться?..

— Ты, слушай, язык подвяжи!.. — угрюмо вставил третий солдат. — Не у красных… Разговор оборвался.

— Гляди, пленного ведут. Ишь, длиннорылый! Наш это, из кацапов будет!

Из штаба батальона вели пленного ординарца, в темноте подъехавшего к нашей цепи.

Пленный шел, опустив голову, и угрюмо смотрел на дорогу.

Через минуту за бараком раздался выстрел.

«Пойду за гимнастеркой — и — спать!» — решил я, соскакивая с забора.

Прапорщик Морозов сидел возле кухни, держал между коленями котелок и деревянной ложкой хлебал черный густой кофе.

— Мне, прапорщик, кажется… — начал было он, но вдруг почему-то вновь замолчал. — Хотите?

Я сел рядом с ним и взял котелок и ложку.

Опять стал накрапывать дождь. Прапорщик Морозов поднял голову и снял фуражку. Увидя над кокардой смятый стебелек уже осыпавшейся розы, он отцепил его и бросил на землю.

— Знаете, о чем я думаю, прапорщик? — спросил он, помолчав. — Думаю, вот, — отчего с прицела двенадцать, десять, восемь, или с шести хотя бы, стрелять, очевидно, легче, чем в упор…

— То есть как это?

— Да так… — И прапорщик Морозов замолчал. В темноте за бараком вновь раздались три выстрела. Кашевар над котлом быстро поднял голову:

— И завсегда так! — сказал он, всыпая в котел красные бураки. — Как малость не повезет — всех расстреливают. Эх и борщ будет!..

Я взял гимнастерку и пошел в барак.

Длинный ряд нар убегал в темноту. На них лежали солдаты, друг возле друга.

С трудом отыскав место, я разостлал шинель и снял сапоги.

«Надо высушить… Завтра утром опять на Богодухов. Ноги запреют…»

Вода с толстых английских носков ручьем текла на пол. Потом стала падать каплями. Реже… Еще реже…

Я положил сапоги к голове, носки — на голенища, и закрыл глаза. Влажный холод шинели сочился сквозь гимнастерку. «Чем?.. Черт возьми, да чем это знакомым таким пахнет моя мокрая шинель?» Я стал вспоминать.

И вот в грязном бараке, в темноте, вдруг, под электрической лампочкой в пять свечей, что когда-то горела в нашей кухне, увидел я лохань и в ней Топсика, нашу комнатную собачку. Топсика мыли, а он, мокрый, — уже не лохматый, как всегда, а гладкий и блестящий, — покорно стоял в лохани и тряс рыжей шерстью. Вот так же (вспомнил!), так же вот пахла его мокрая, рыжая шерсть…

«Топсик, хочешь сахару? Топсик, нельзя!.. А ну — раз, два, три! можно!..»

Я ворочался, толкая Филатова, моего соседа.

«Заснешь ли, черт дери, когда довспоминался до дома, до Топсика, до сахара, до… до…»

— Дьявол!

Я вновь поднялся и стал смотреть в темноту.

Темнота, грузная и тяжелая, лежала в бараке, мохнатой спиной до самого потолка. «И солидно же строил этот Кениг!..» Барак вмещал весь батальон: наша, 3-я, 2-я и, наконец, совсем впереди, 1-я рота.