Яков Гордин: Три войны Бенито Хуареса

О своей политической карьере он мне рассказывать не стал, но от сеньора Марискаля я уже знаю, что дон Бенито решительно принял сторону пурос, стал губернатором, едва не был убит, когда Санта-Анна в последний раз захватил власть. Ему пришлось изведать каземат и изгнание — диктатор арестовал его, а затем выслал из страны. Марискаль говорит, что дон Бенито считает годы эмиграции самыми черными. Он жил в Новом Орлеане и зарабатывал изготовлением сигар… Вернулся он, чтобы сражаться вместе с генералом Альваресом.

(Надо расспросить тех, кто был с ним в Армии восстановления свободы.)»

Военный министр республики сеньор Игнасио Комонфорт, недавно сменивший полковничий чин на генеральский, сказал:

— Всадник, который отправляется в дальний и трудный путь, должен прежде всего рассчитать силы своего коня. Если он возьмет правильную скорость, то благополучно достигнет цели. Если станет гнать коня, чтобы проделать путь как можно быстрее, то вскоре подвергнется всем превратностям пешего путешествия и, быть может, вовсе не доберется до места.

Коренастый, тяжелый, он сидел, откинувшись в кресле, скрестив на груди массивные руки, и говорил медленно и отрешенно. Казалось, он думает о чем-то совершенно ином и видит совсем не то, что находилось перед ним.

А перед ним находился просторный кабинет президента Альвареса, большой стол, за которым сидели Альварес, Окампо, Прието, Хуарес. Правительство республики заседало в городе Куэрнавака.

— Возможно, я меньше ездил верхом, чем вы, дон Игнасио, — сказал Окампо, и его лицо умного сатира выразило небрежный сарказм, — и я не решаюсь спорить с вами о верховой езде, но поторопиться нам придется. Мы не просто отправляемся в путешествие, мы начинаем скачки. А приз — свобода Мексики, во-первых, и наши головы, во-вторых.

— Не время думать о своей безопасности.

— Если бы я думал о своей безопасности, дон Игнасио, я бы сидел сейчас у себя в асьенде. Там очень неплохо. Я говорю о сохранности наших голов потому, что они — в некотором роде — залог успеха революции. Нас мало, генерал.

— Чего же вы хотите?

— Вы это прекрасно знаете. Я требую, чтобы духовенство было отстранено от участия в выборах в конгресс. Все это слишком серьезно, сеньоры. Конгресс должен принять конституцию, которой страна будет руководствоваться, быть может, столетия. Если священники, воспользовавшись темнотой народа, захватят места в конгрессе, они не дадут вкупе с колеблющимися перешагнуть рубеж, который необходимо перешагнуть.

Комонфорт плотно прижал подбородок к обтянутой красным мундиром широкой груди.

— Я против. Это было бы роковой ошибкой. Хотим мы того или не хотим, наш народ — католический народ. Он верит церкви и не представляет жизни без нее. Он не примет законов, которые не одобрит церковь.

Прието сорвал очки, и его блестящие близорукие глаза бешено расширились.

— Зачем тогда было начинать революцию?! Зачем, генерал, вы проливали кровь своих солдат под Акапулько?! Зачем? Если страна получит конституцию, равно устраивающую и нас, и церковь, — значит, мир потерял рассудок! А если мир в здравом уме — этого никогда не произойдет! Я — добрый католик, все это знают! Но я говорю: наша церковь преступна! Ее совесть обременена бесчисленным злом! Она потеряла право нести слово божье! Я поддерживаю сеньора Окампо!

Хуарес смотрел на Комонфорта и видел, как отчаянная тоска наполняет прекрасные глаза генерала. Но широкий лоб военного министра, угрожающе опущенный, повернулся в сторону Прието, нервно одевавшего очки и зажавшего в кулаке редкую растрепанную бородку.

— Революцию мы начинали для того, чтобы дать народу возможность проявить свою волю, сеньор Прието. А не для того, чтобы навязывать ему волю прекраснодушных мечтателей. Революция должна вести страну к примирению, а не ко всеобщему расколу и вражде.

Глаза Окампо сузились, углы рта поднялись до середины щек — его лицо превратилось в маску веселого презрения.

— Хотел бы я знать, кто из нас прекраснодушный мечтатель? Как вы представляете себе это всеобщее примирение, дон Игнасио? За чей счет состоится этот великолепный компромисс? Церковь откажется от своей привычки грабить народ и вмешиваться во все дела власти? Или мы, сторонники реформ, согласимся заключить в объятия консерваторов, монархистов, священников и поклянемся не ущемлять их ни в чем? А консерваторы, растроганные нашим смирением, разрешат нам кое-что изменить в стране? Предположим, что вы найдете способ устроить эту идиллию. Но что от этого выиграет народ? Что получат те люди, которые воевали за нас?