Яков Гордин - Три войны Бенито Хуареса

— Я не доктринер, сеньор Окампо. Я не берусь ответить на все вопросы заранее. Я знаю одно: мы не должны допустить новой гражданской войны. Мы должны услышать желания и требования всех и постараться их примирить. Сможем мы это сделать или нет — покажет время. Но я против опрометчивых решений, которые только усугубят хаос. Церковь существует в Мексике. Она сильна и влиятельна. И с этим надо считаться.

Альварес сидел, положив на край стола худые темные руки с очень длинными пальцами. Сейчас он сжал этот край с такой силой, что кончики пальцев побелели.

— Сеньоры, — сказал он, — от дальнейших споров наверняка не выиграет никто. Пора принять решение. Сеньор министр внутренних дел?

— Я против участия духовенства в работе конгресса, — сказал Окампо.

— Сеньор военный министр?

— Я уверен, что это страшная ошибка, — сказал Комонфорт, — я настаиваю на своем мнении.

— Сеньор министр финансов?

— Я поддерживаю сеньора Окампо, — сказал Прието.

— Сеньор министр юстиции?

— Я поддерживаю сеньора Окампо, — сказал Хуарес.

— Решение принято. Сеньор Окампо, когда мы закончим нашу беседу, отдайте необходимые распоряжения.

Комонфорт выпрямился в кресле и положил руки на подлокотники.

— Это ошибка, сеньоры. Я люблю и почитаю генерала Альвареса. Я, как никто иной, знаю, что сделал он для революции. Но мне горько, сеньоры, не скрою этого от вас, мне горько, что Совет, который избрал сеньора Альвареса президентом, не состоял наполовину из священников. Это было бы справедливо и уничтожило бы возможность будущих мятежей и сомнений. Это было бы законно. Поскольку мы, министры, назначены президентом, избранным без участия духовенства, то я не могу избавиться от чувства неполной законности нашего пребывания на этих постах, сеньоры…

Все молчали. Потом Альварес сказал:

— Продолжим наши труды на благо Мексики, сеньоры. Говорите, дон Мельчор.

— Мы не можем быть спокойны, — сказал Окампо, — пока нашей регулярной армией командуют люди, верно служившие тирану Санта-Анне. Я считаю необходимым провести чистку армии. У меня есть списки генералов и офицеров, которые не только не изменили своего отношения к изгнанному диктатору, но и открыто произносят угрозы и подстрекают солдат не повиноваться новому правительству.

Комонфорт снова сложил руки, опустил голову.

— Я разделяю беспокойство министра внутренних дел. В армии, особенно в гарнизоне столицы, много наших противников. Но изгонять их из армии сейчас несвоевременно. Угроза мятежа — это еще не мятеж. Поверьте мне, в случае мятежа я буду действовать решительно и подавлю его. Но я не хотел бы провоцировать офицеров на выступление. Мы еще недостаточно укрепились. Когда мы создадим прочную опору, эти люди должны будут смириться и служить новой власти. Я не боюсь крови, но я не хочу крови.

— Сколько фамилий в списке? — спросил Прието.

— Восемьсот девять.

Прието вздохнул.

— Не забывайте, сеньоры, что мы должны платить всем им жалованье. Но безумие ли это — при нашей нищете мы будем содержать восемьсот человек, которые только ждут удобного момента, чтобы наброситься на нас и растерзать! Безумие! На эти деньги мы можем вооружить и содержать три тысячи национальных гвардейцев, которые будут нам преданы!

— Национальные гвардейцы, — сказал Комонфорт, — пока еще существуют только в вашем воображении, а эти восемьсот генералов и офицеров — реальны. И пока у нас нет закона, который бы давал нам право не платить им жалованье.

— Когда они будут расстреливать нас, — ухмыляясь, сказал Окампо, — мы умрем с приятным сознанием, что не должны этим славным людям ни единого песо. В этом есть своя прелесть.

Квадратное лицо Комонфорта медленно краснело. Но не от гнева. Ему нравился умный и острый Окампо. Вообще ему нравились эти люди. Но ему было нестерпимо грустно, что они не понимают его. В такие минуты ему виделась, как на миниатюре в старой хронике, которую он так любил разглядывать в своем спокойном и богатом детстве, — ему виделась вся Мексика, сжатая в малое пространство. Но пространство это умещало в себе и горы, и пустыни, и джунгли, и города, и селения. Он видел все это, окрашенное в ясные, нежные тона, все было неподвижно и трогательно в своем покое. Он только никак не мог населить этот милый ему мир живыми существами. Ни людей, ни зверей, ни птиц не мог увидеть он своим внутренним взором. И реки не текли. Но ему это не мешало. Он так любил эту тихую и красивую Мексику, что иногда с трудом удерживал слезы, подступавшие к глазам.