Ариадна Делианич - Вольфсберг-373

Столбы простояли несколько дней, как будто о них забыли, но затем на противоположном конце плаца стали рыть еще две ямы и поставили еще два столба. В чем дело?

Принесли сети. Оказалось, что, благодаря хлопотам капитанов Марша и Рэкса Рааба, нам устроили «спортивный плац». Разрешено было играть в «хандболл». Принесли мячи, предложили сформировать команды. Правда, на голодный желудок не очень весело было бегать, но спортсменам пообещали увеличить паек, и, кроме того — молодость брала свое.

Нам рассказывали, что Кеннеди всеми силами противился и не соглашался с этим новшеством, но, когда над ним взяли верх, он постарался все зрелище сделать особенно «пикантным» и поиграть на нервах генералов и всего лагеря. Поэтому ямы рыли и ставили столбы не заключенные рабочие команды, а английские саперы, — чтобы секрет раньше времени не выскочил из мешка.

В середине марта в лагере узнали, что ожидается приезд югославской, титовской комиссии, которая получила право произвести допрос некоторых лиц, на которых она накладывает вето и требует их выдачи.

Не у одной меня сжалось сердце. Однако, я себя утешала тем, что кто-то будет еще мной интересоваться. В лагере сидели высшие офицеры дивизии принца Евгения Савойского, бывшие чины Гестапо и «С. Д.», хорватские офицеры, чиновники министерства этой, созданной немцами, республики, пролившей море крови. Тут были венгры, служившие в частях, оккупировавших Срем и Банат в Югославии. Мне не хотелось думать о том, что могло меня ожидать или произойти. Мы жили своей рабочей жизнью, которая давала нам громадное моральное удовлетворение. Благодаря доверию, которое мне оказывал Марш, мне удалось взять в мастерскую и Манечку И., которая, умея шить на машине, делала нам все заготовки для ботинок. Вниманием Рааба и девушек-квэйкерш, мы получили достаточно материала, и весь лагерь готовил подарки домой. Впервые заключенным было разрешено отправить домой «зимние вещи» и выписать летнюю, более легкую одежду. Разрешено было в посылки с вещами вложить сделанные в Вольфсберге «сувениры». По всем баракам, не только у нас, мастерили, делали, с любовью, с надеждой, с трогательной неловкостью. Выкройки животных и игрушек расползлись по всему лагерю.

Помню тот день, когда «латрина» сообщила, что югославская комиссия прибыла. Состояла она из трех офицеров, майора Остойи Звездича (Оскар Штерн из Загреба), какого-то безымянного для нас поручика-писаря и майора Озны Марьяна Трбовшека, партизана, бывшего дирижера маленького джаз-ансамбля Люблянской радиостанции.

Весть пришла около полудня, и к вечеру мы получили официальное подтверждение. На бараке ФСС вывесили объявление, которое затем прочли и киперы, что на следующий день на допрос югославской политической комиссии вызываются…

Следовали имена трех крупных офицеров и затем мое! После меня еще человек пятнадцать.

Что писать о том, что я пережила в эту ночь, на следующее утро и до 11 часов дня, когда за мной пришел сержант-майор «Моська»!

Женский блок провожал меня в то утро на работу, как человека, идущего на казнь. Инвалиды сидели с постными лицами. Работа не клеилась. Не было шуток; все громко и глубоко вздыхали. По линии «латрины» мы знали, что ровно в 8 часов утра был вызван первый полковник, командир одного из полков дивизии принца Евгения Савойского. Через час — другой. Через час — третий. Он задержался довольно долго. Допрошенных не задерживали в ФСС, не вели в «С. П.». Они возвращались в бараки.

Когда «Моська» пришел за мной, он хотел меня ободрить, пошутить со мной и не нашел ничего более подходящего, как сказать: — Ду, «блонди» — капут! Югослав-коммунист… и показал жестами, как меня будут вешать.

Его забавная рожица сморщилась в гримасу, и, махнув рукой, он прибавил: — Никс спрекен! Кип юр маут шат! Сэй — никс виссен! Молчи-де и на все отвечай, что ничего не знаешь!

По дороге он мне быстро сунул в руку полную коробку, двадцать штук, папирос «Кэпстен».

Не скрою, что у меня мутилось в голове. Ноги казались ватными. Мне стоило громадных усилий держать себя в руках и не показать свое волнение и… страх. Страх перед грядущим, перед неизвестным, перед возможностью быть выданной в Югославию и кончить так, как кончили другие, выданные из Вольфсберга.

— Что такое храбрость? — сказал мне много позже фельдмаршал Кессельринг. — Это уменье так замаскировать, так скрыть страх, что даже сам его больше не видишь.