Александр Никонов - Жизнь и удивительные приключения Нурбея Гулиа - профессора механики

Еще до «посадки» за огромный праздничный стол нам подали вина — «изабеллу», которое готовил сам хозяин. Какой-то местный парень, видимо, молодой милиционер, помогавший хозяевам в их делах, задумал почему-то доказать, что москвич, то есть я, физически слабее местных джигитов. То он стул тяжелый мне подаст за ножку, а я беру и долго разговариваю, держа его на весу. То гирю двухпудовую притащит, и на свой позор, предложит мне соревноваться с ним в ее поднятии. То затеет армрестлинг, и, сами понимаете, чем это для него кончалось. А все это с интересом наблюдали женщины из открытой кухни и оживленно обсуждали.

Наконец, мой соперник не выдержал и с криком: «Вах!» (не путать с латинской транскрипцией слова «BAX» — БАКС!), выхватил из-за пояса пистолет Макарова. Нет, не для того, чтобы от обиды пристрелить меня, а всего лишь, чтобы посоревноваться по стрельбе на меткость. Опытный Иван взялся организовать соревнования. На ветку дерева надели пустую бутылку из-под шампанского и принялись по очереди палить по ней из этого ПМ'а. Но, то ли расстояние было велико, то ли подействовало выпитое вино, но никто в цель не попадал.

— Не подведу родную Москву! — поклялся я сам себе, держа пистолет в обеих руках. Так я стрелял из моего допотопного пневматического пистолета, переделанного под мелкокалиберный. Но мой был раза в два тяжелее, чем этот ПМ, поэтому я довольно твердо держал пистолет в руках и, конечно же, попал. Бутылка с грохотом разлетелась, и в наступившей тишине я слышу назидательный голос Иры из кухни: «А мой Нурбей не только сильнее ваших мужей, но и метче стреляет!».

Что тут поднялось! Милиционеры, задетые за самое живое, затеяли такую пальбу по горлышку бутылки, оставшемуся висеть на ветке, что Ивану, как начальнику, пришлось грозно скомандовать отбой.

Нас стали сажать за праздничный стол. Я потребовал, чтобы моя жена села рядом со мной. Старики долго совещались и решили: «Пусть садиться, но на полстула дальше от стола!» А еще на полстула дальше посадили местную девочку Оксану, которая должна была подсказывать Ире, как ей вести себя за кавказским столом. Ни пить, ни есть этой девочке, в отличие от Иры, не полагалось.

Тамадой выбрали самого почетного гостя — профессора из Сухуми Ризабея Гулиа. Он был уже достаточно стар и болен, но согласился приехать на съезд, раз такое дело. Пить он почти не мог, поэтому этот вопрос был как-то решен без нарушения кавказских «законов». То ли он только провозглашал тост, а свой рог передавал для выпивания специально назначенному для этого человеку, то ли как-то еще похитрее. Первый тост Ризабей поднял за нашу большую и дружную семью гулиевцев. А дальше сказал такое, что заставило меня мигом забыть праздничное настроение.

— В прошлом году, отдыхая в санатории, я познакомился с пожилой русской женщиной из Смоленска, — Ризабей, подняв руку, пресек раздавшееся, было, хихиканье. — И она, узнав мою фамилию, спросила, знал ли я Владимира Гулиа, который воевал рядовым в войне с Германией. Я ответил, что Володя Гулиа — мой родственник, и он погиб на войне. Женщина вздохнула: «Погиб, значит, все-таки!», и рассказала следующее.

— Наши войска, отступая, оставили Смоленск. И вдруг, в уже занятом немцами городе, ко мне в домик на окраине Смоленска вечером постучался наш солдат. Я, на свой страх и риск, пустила его. Он объяснил, что пытается пробиться к своим, и попросился переночевать, назвав свое имя — Владимир Гулиа. А утром, уходя из дому в неизвестность, сказал, что у него в Тбилиси остались жена и младенец — сын. Владимир снял, висящую у него на шее на шнурке мягкую туфельку-пинетку и передал мне: «Я уже не надеюсь найти своих, боюсь попасть в плен. Не хочу, чтобы враги издевались над этим, дорогим мне предметом. После войны отошлите, пожалуйста, ее по этому адресу», — и он оставил мне адрес, который я, конечно же, потеряла.

— Можно, я пришлю вам эту туфельку она до сих пор у меня в Смоленске? — спросила у меня женщина. Я оставил ей свой адрес и осенью прошлого года я получил эту туфельку. Она пролежала у меня до сих пор, ну а сейчас я с оказией взял ее с собой!

И старик вынул из кармана плоскую, будто спрессованную, мягкую кожаную туфельку младенца, висящую на черном ботиночном шнурке. Я подошел к Ризабею и он, поцеловав меня, передал эту реликвию мне под аплодисменты присутствующих. Почувствовав на мгновенье, что мог испытывать мой отец, молодой человек, уже не надеявшийся выжить, отдавая чужой женщине свой самый дорогой амулет, я не смог сдержать слез. Подходя к своему месту за столом, я заметил, что и Ира утирала слезы. Я спрятал эту пинетку, а потом, кажется, передал ее маме. Но в спешной эвакуации во время грузино-абхазской войны мама, видимо, не взяла ее с собой в Москву. Во всяком случае, эта пинетка исчезла. Сколько лет незнакомая женщина хранила ее у себя, а у нас, хозяев этой реликвии — свидетельницы мужества, любви, самоотречения, она пропала!