Михаил Пришвин: Дневники 1930-1931

Сегодня под капелью воробей купался.

На колокольне идет работа по снятию Карнаухого, очень плохо он поддается, качается, рвет канаты, два домкрата смял, работа опасная и снимать было чуть-чуть рискованно. Большим колоколом, тросами, лебедками завладели дети. Внутри колокола полно ребятами, с утра до ночи колокол звонит… Время от времени в пролете, откуда упал колокол, появляется т. Литвинов и русской руганью, но как-то по-латышски бесстыдно и жестоко ругается на ребят. Остряки говорят: бьет в большие колокола и с перезвоном.

<���На полях:>К ругани латыша: мать ударит своего ребенка — ничего, чужая — ужас! Так и ругаться по-матерному нежестоко может только мужик русский.

Одна мысль повертывается у меня в голове теперь постоянно, это — что коллектив государственный вполне соответствует строю русской деревни: во-первых, со стороны слежки друг за другом очень похоже, со стороны… (об этом надо хорошенько подумать). Главное вот что: мы, интеллигенты, воспитанные на европейских гуманных идеях, так оторвались от деревенского коллектива, что не можем без отвращения и возмущения думать о государственной «принудиловке», а между тем, очень возможно, она органически выходит из жизни крестьянина.

15 Января. Все продолжается теплая бессолнечная сиротская зима.

11-го (Суббота) сбросили Карнаухого. Как по-разному умирали колокола. Большой, Царь, как большой доверился людям в том, что они ему ничего худого не сделают, дался опуститься на рельсы и с огромной быстротой покатился. Потом он зарылся головой глубоко в землю. Толпы детей приходили к нему и все эти дни звонили в края его, а внутри устроили себе настоящую детскую комнату. Карнаухий как будто чувствовал недоброе и с самого начала не давался, то качнется, то разломает домкрат, то дерево под ним треснет, то канат оборвется. И на рельсы шел неохотно, его тащили тросами… При своей громадной форме, подходящей к Большому, Царю, он был очень тонкий: его 1200 пудов были отлиты почти по форме Царя в 4000. Зато вот, когда он упал, то и разбился вдребезги. Ужасно лязгнуло и вдруг все исчезло: по-прежнему лежал на своем месте Царь-колокол, и в разные стороны от него по белому снегу бежали быстро осколки Карнаухого. Мне, бывшему сзади Царя не было видно, что спереди и от него отлетел огромный кусок.

Сторож подошел ко мне и спросил, почему я в окне, а не с молодежью на дворе.

— Потому, — ответил я, — что там опасно: они молодые, им не страшно и не жалко своей жизни.

— Верно, — ответил сторож, — молодежи много, а нам, старикам, жизнь свою надо продлить…

— Зачем? — удивился я нелепому обороту мысли.

— Посмотреть, — сказал он, — чем у них все кончится, они ведь не знали, что было, им и не интересно, а нам сравнить хочется, нам надо продлить.

Лебедки.

Вдруг совершенно стихли дурацкие крики операторов, и слышалось только визжание лебедок при натягивании тросов. Потом глубина пролета вся заполнилась, и от неба на той стороне осталось только, чтобы дать очертание форм огромного колокола.

— Пошел, пошел!

И он медленно двинулся по рельсам.

В понедельник (13-го) вечером после заседания правления Федерации {7} 7 …после заседания правления Федерации… — речь идет об изд-ве, органе Федерации объединений советских писателей (ФОСП), созданном в 1929 г. на базе кооперативных издательств. Первым заведующим его был А. Н. Тихонов (Серебров). В 1933 г. изд-во получило название «Советская литература»; в 1934 г. влилось в изд-во «Советский писатель». у Воронского {8} 8 …у Воронского… — критик и публицист А. К. Воронский, будучи ответственным редактором первого советского литерат.-художеств. и научно-публицистич. журн. «Красная новь», привлекает к сотрудничеству в нем так называемых писателей-«попутчиков», которые в конце 1923 г. под его руководством объединились в литературную группу «Перевал». С этих пор, постепенно нарастая, развивалась конфронтация писателей-попутчиков и пролетарских писателей: первые, в русле традиций классической русской и мировой литературы, отстаивали принципы художественной правды и творческой свободы, вторые — видели задачу литературы в пропаганде социалистических идей и требовали борьбы с идеологическим влиянием буржуазных писателей. К 1930 г. борьба с «попутчиками» достигла апогея: выступая на XVI съезде партии (1930) писатель Киршон обвинил группу «Перевал» в том, что она «в ответ на лозунг ликвидации кулачества как класса выдвигает лозунг гуманизма и человеколюбия» (XVI съезд ВКП(б). Стенографический отчет. М., 1930. С. 75, 279). В течение 1930–1931 гг. наблюдается массовый выход писателей из «Перевала» и группа прекращает свое существование. См.: Аймермахер К. Политика и культура при Ленине и Сталине. С. 65–127. встретил Пильняка {9} 9 …встретил Пильняка… — диалог с Пильняком интенсивно развивается на страницах дневника в течение 1922 г., после того, как Пильняком был написан и опубликован роман «Голый год» (1921), а Пришвиным написана повесть «Мирская чаша. 19-й год XX века» (1922), которую опубликовать не удалось (впервые в 1978 г. (с купюрами), полн. в 1991 г.). См.: Дневники 1920–1922 гг. С. 256, 260, 265–267; Собр. соч.: В 3 т. 2006. Т. 1. С. 583–667. и наконец-то отвел себе душу: совершенно серьезно и самыми поносными словами я изругал его и как человека и как писателя. В ответ на это он уговорил меня ехать к нему в гости пить ликер, мне было совестно отказаться. Был у него, ночевал, выслушал его исповедь: признался в дружбе с генералом от ГПУ, раскаялся в своем поведении и т. п. В конце концов у меня осталось, будто я был у публичной женщины и не для того чтобы воспользоваться ей, а только выслушать ее покаяние…