Дмитрий Панов - Русские на снегу - судьба человека на фоне исторической метели

А пока, в середине мая 1945-го года мы жили в селе Носислав, рядом с которым расположился полевой аэродром. Я с ординарцем Сашкой расположился в трех комнатах хорошего, надежно построенного, крытого черепицей и содержащегося в идеальном порядке доме пожилой крестьянкой пары, имущественное положение которой по своей домашней привычке, я бы определил как середняцкое. Пара была бездетная и уже всерьез задумывающаяся, кому оставлять хозяйство, с которым было тяжеловато справляться: десять гектаров моравской земли стального цвета, двух лошадей, пять коров, свиней, прекрасный дом, сад и огород, а также виноградник. Все собственное, что для нас было очень необычно и позволяло смотреть на пожилую пару, трудившуюся с самого раннего утра до позднего вечера и нанимавшую для этого двух работников, как на эксплуататоров. Один из работников был слабоумный, и хозяева, скорее всего, держали его из милосердия, а второй работник — Мартин, был молодым, сильным мужчиной, тянувшим работу, как вол. Несмотря на все эти признаки ячейки эксплуататорского общества, которые должны были возмущать мое комиссарское сердце, у меня сложились самые теплые отношения с хозяевами, которых мы с Сашкой, моим ординарцем, стреляным солдатом, скоро начали называть «мама» и «папа». Они были этим очень довольны, чувствовалось, что мы им нравимся, а они нравились нам.

Надо сказать, что буржуазная пресса, да и массовые пленения и сдача чехов русским в период первой мировой войны, дали им такие познания о жизни России, ее манерах и нравах, а «папа» был в русском плену, что мне казалось иной раз, что чехи больше и лучше нас самих знают нашу жизнь. Как-то ко мне зашла машинистка из нашего штаба сообщить, что приглашает Смоляков. Когда машинистка, сидевшая в комнате, ожидая моего ответа (я что-то писал), совершенно обалдевшая от зрелища навощенных полов, покрытых прекрасными дорожками, пышных постелей, добротной зеркальной мебели, хрустальной люстры, наконец ушла, то мама строго спросила меня: «Это блядь была?»

Но особенно доверительными стали отношения, когда старики положили глаз на моего Сашку. Им понравился мой ординарец сорванец-белорус, в семнадцать лет призванный на фронт и сразу попавший под пулю, пробившую ему таз. Сашка умудрился выжить. Я его особо не отягощал заботами о моей персоне, и Сашка пристрастился к работе на десяти гектарах «папы», как раз была весна, и наши хозяева с работниками трудились, как каторжные. Еще на рассвете «мама» садилась на дамский велосипед, это в ее-то 60 лет, к которому привязывала инструмент и ехала в поле. Особенно незаменим стал для них Сашка, учитывая то обстоятельство, что казаки, заскочившие перед нашим появлением, забрали у «папы» двух его холеных лошадей, а бросили пару подбитых. «Папа» подлечил лошадей, но вот беда, они совершенно не слушались никаких команд, кроме матюгальных на русском языке. Пришлось бедному «папе» вспомнить времена, когда в плену двадцать с лишним лет назад, находясь на Дону он общался с русским населением, и поэтому каждое утро солидный, культурный моравец начинал оглушительно материться по-русски, выводя лошадей из конюшни. Но «папе» приходилось многое вспоминать, а у Сашки был огромный свежий словарный запас, полученный им в окопах, где иной раз из ста слов, произнесенных солдатом, почти половина были матюки типа: «отхерачь, до хера, нахерачил», что означало: отсыпь немножко, много наложил. Сашке была и пара: симпатичная моравка Здела, из бедной семьи, которая приходила подрабатывать к хозяевам. «Папа и мама» мечтали поженить Сашку и Зделу, чтобы оставить им «владу», все нажитое за всю жизнь хозяйство.

Глядя на то, как они работают, до чего разумно их безотходное производство и какие оно приносило результаты, я только диву давался. В сарае имелась малая механизация всех видов, посредине двора был устроен великолепный бассейн-хранилище, емкостью кубометров на 50 для навозной жижи, который быстро наполняли животные, имевшиеся на подворье. Этой жижей удобряли каждый корень, имевшийся на полях, и серая земля, не чета кубанской, давала фантастические урожаи. Как же варварски эксплуатировали мы свой кубанский чернозем, который русские цари отняли у мусульман, а мы не сумели его использовать. Не стану описывать всех чудес, виденных мною в этом хозяйстве, расскажу только о результатах этого неутомимого труда, после которого, впрочем, можно было помыться и отдохнуть: в подвале дома стояло пять бочек вина, моравцы называли подвал бункером.