Максимилиан Волошин - Суриков

И. Э. Грабарь рассказывает в этой связи: «Одним из самых неудачных в выставочном отношении залов (при старой экспозиции. — В. П.) был суриковский, где, кроме картин Сурикова, висели еще огромный холст Перова „Никита Пустосвят“ и большой „Черный собор“ Милорадовича. „Боярыня Морозова“ совершенно пропадала в этом зале, так как от нее нельзя было отойти, а из соседнего репинского зала сквозь узкую дверь была видна только часть картины. Между тем суриковская картина не укладывалась ни на одной другой стене галереи, почему была навсегда пригвождена именно к данной стене. Удалив все картины, кроме суриковских, я пробил на месте двери широкую арку, открыв вид па картину сквозь всю анфиладу зал. Она зажглась всеми своими радужными цветами.

Когда В. И. Суриков пришел в Галерею после новой повески, он, весело балагуря в присутствии собравшихся старейших служащих, отвесил мне земной поклон и со слезами на глазах обратился к нам со словами: „Ведь вот в первый раз вижу свою картину: в квартире, где ее писал, не видал — в двух комнатах через дверь стояла, на выставке не видал — так скверно повесили, — и в галерее раньше не видал, без отхода“» (Игорь Эммануилович Грабарь. Моя жизнь. Автомонография. М.-Л., 1937, с. 260, 261).

Предлагаемая вниманию читателя книга М. А. Волошина о Сурикове несомненно займет видное место в ряду наиболее интересных и содержательных памятников русской искусствоведческой литературы начала XX века.

Если первые шаги, направленные на целостное осмысление творчества В. И. Сурикова, были сделаны зачинателями русского научного искусствоведения — А. Бенуа, С. Глаголем, И. Грабарем, то вес же не ими, а только М. Волошиным было положено начало научному изучению жизни и деятельности великого исторического живописца.

Однако этот факт сам по себе не объясняет, почему монография о Сурикове, написанная еще в 1916 году Волошиным, в наши дни вызывает живой интерес — не только историографический, но и научно-исследовательский.

Острый ум, талант исследователя, усиленный художественным и критическим чутьем, природная литературная одаренность, широкая культура европейски образованного человека — вот что привлекает нас в монографии Волошина о Сурикове. К этим качествам (отсутствие которых обрекает исследователя на творческое бесплодие, на производство компилятивных безликих книг и статей, быстро устаревающих) нужно прибавить еще одно: оно состоит в том, что Волошин строит свое исследование на большом количестве живого материала, без знакомства с которым и без оценки которого невозможно создать себе ясное представление об одной из важнейших и знаменательнейших страниц отечественного художества.

Однако необходимо считаться с тем, что у читателя, невольно подпадающего под обаяние богатой столь редкими достоинствами книги, может вместе с тем сложиться впечатление о почти полной бесспорности содержащейся в ней трактовки образа художника и его творчества, о незыблемости теоретических позиций, с которых она написана.

Это вряд ли так.

И тем не менее не приходится оспаривать того, что труд Волошина не только в литературном, но и чисто в исследовательском отношении — шедевр искусствоведческого жанра, дающий много ценного и верного в изучении Сурикова. В то же время было бы ошибочным утверждать, что историческое значение личности и художественной деятельности Сурикова в книге Волошина осмыслено до конца. В нашей искусствоведческой науке осознание полноты исторического значения Сурикова пришло позднее, и заслуга здесь целиком принадлежит советским исследователям. За период, прошедший со времени написания Волошиным монографии, сведения о Сурикове, как и история искусства его эпохи, обогатились многими фактами и новыми концепциями.

В годы, когда Волошин работал над монографией, еще не было надлежащиx условий для полного и всестороннего научного осмысления художественной деятельности Сурикова. При всем том, что современники понимали, о Суриков — крупнейший представитель русского искусства, они еще очень мало знали о нем, еще недостаточно представляли себе как объем, так и знание его художественного наследия.

Разумеется, неполнота результатов изучения и осмысления Сурикова лишь известной мере может считаться следствием отмеченных выше естественных трудностей, с которыми пришлось иметь дело первому биографу и исследователю наследия великого живописца. И останавливаться только на них — о значит умолчать о более важном, а именно, о непреодоленности мировоззренческих и методологических позиций, столь характерных для русского искусствоведения и художественной критики последних двух дореволюционных десятилетий, позиций, которые разделял и автор первой монографии о Сурикове.