Наталия Вовси — Михоэлс - Мой отец Соломон Михоэлс (Воспоминания о жизни и смерти)

Правда, товарища Грановского сейчас нет в Москве — он временно в Берлине. Это, конечно, дает повод для выражения неудовольствия, даже негодования по случаю его отсутствия, но товарищам рецензентам это открыло совершенно иную возможность — возможность доходить до оскорбительных и недопустимых выпадов по его адресу, очевидно в уверенности, что это может остаться безнаказанным.

Товарищ Грановский остался в Берлине временно (см. «Известия ВЦИК» от 26 октября сего года). А за время его отсутствия так удобно уничтожить значение его огромной работы, так легко на месте высокой цифры, обозначающей его заслуги, тихонечко и зло зачеркнуть единицу, оставив лишь сплошные нули. И действительно, еще недавно рецензенты» Вечерней Москвы» находили множество патетических слов для оценки высокого мастерства Госета и его руководителя товарища Грановского… И вдруг, на страницах той же» Вечерней Москвы» — «штампы Госета», «игры по Грановскому» и другие замечания и советы, как актеру, учившемуся у своего мастера в течение десяти лет, легче всего освободиться от преподанной ему определенной сценической системы.

Нет, товарищи, Госет… был создан Грановским. Благодаря ему театр приобрел свой стиль, свое лицо, свой собственный театральный язык. Можно быть какого угодно мнения о Госете и его основателе, но нельзя с безответственной циничной легкостью сводить на нет десятилетнюю работу театра и его мастера, ибо эта работа есть огромное достижение советской культуры, и, как таковое, она зафиксирована не только в СССР, но и расценивается далеко за пределами Союза. Если этого некоторые рецензенты — однодневки не понимают, я вынужден это сказать.

С. Михоэлс».

От редакции. Помещая полностью несколько необычное как по тону, так и по содержанию письмо С. Михо- элса, редакция оставляет целиком на ответственности автора как отдельные сообщаемые в письме факты, так и резкие оценки отдельных рецензий…»

Я не буду давать оценок папиному выступлению в защиту Грановского — те, кто знаком с советской действительностью, сами понимают, насколько рискованна была эта игра с огнем. Но так уж был он устроен, что даже в самые страшные времена, любые его поступки продиктованы были велением совести. Человек он импульсивный, но кто ж давал волю импульсам?! Скорее всего это называлось честностью — понятие устаревшее в наши дни.

Примерно в это же время я заболела скарлатиной. Так как большинство москвичей жили в общих квартирах, то детей, заболевших инфекционным заболеванием немедленно отправляли в больницу — чтобы не разносили заразу по соседям.

Мои родители решили сделать все, чтобы оставить меня дома. В комнате тети поместили мою младшую сестру. Тетя была тяжелая ипохондричка, но свято верила в» изоляцию» и»дезинфекцию». Она безвыходно просидела все шесть недель с Ниной у себя в комнате. Нину одевали как на прогулку, открывали настежь окна и она, бедняжка, выглядывая во двор, громко оповещала: «Я опять гуляю по той же улице!«Мама неотлучно находилась при мне, а в третьей комнате поселилась мамина подруга Ольга Ивановна, добровольно заточившая себя на все шесть недель карантина.

Просыпаясь по ночам, я видела у своей постели папу в белом халате. Он проникал в мою комнату только в часы, когда его никто не видел — в противном случае он, нарушая строгие правила карантина, мог навлечь на всех нас неприятности. Они с мамой сидели возле меня и тихо разговаривали. Стоило мне пошевельнуться, как папа немедленно придумывал всякий раз новую увлекательную игру, например, разрезной цирк — с ареной, наездницами, крутящейся сценой, ложей с нарядными дамами, — все это немедленно начинали вырезать и клеить, хотя дело происходило глубокой ночью. Я помню, что специально неправильно склеивала, и придумывала всякие хитрости, чтобы подольше папу задержать, но он и не торопился, был увлечен не меньше меня и на ходу придумывал увлекательнейший сценарий. Мне было весело и интересно, я любовалась его ласковым лицом, его улыбкой, родинкой над губой, но вдруг лицо его становилось странно отчужденным, он весь подтягивался и, быстро поцеловав меня и маму, на цьпочках, приложив палец к губам, чтобы я молчала, выходил из комнаты. Мама грустнела, а я прекрасно видела, как она старается скрыть от меня свою печаль. Эта домашняя идиллия больше никогда не повторялась. Но об этом позже.

За первое десятилетие существования Госета отец завоевал любовь зрителей и интерес лучших актеров и режиссеров других театров. Его буквально рвали на части. Театральная жизнь Москвы тех лет была насыщенной и яркой; в свободные от спектаклей вечера он посещал премьеры и просмотры, а порой и репетиции по просьбе кого‑нибудь из режиссеров.