Наталия Вовси — Михоэлс - Мой отец Соломон Михоэлс (Воспоминания о жизни и смерти)

Я помню два ветхих домика, расположенных по обеим сторонам сцены, крыши которых разрисованы клопами и тараканами, скамеечки под каждым окошком, а вдали на горизонте поднимается огромная желтая луна.

Заснув на скамейках, путешественники видят сон, что они уже попали в обетованную страну. Теперь над домиками вместо березок высятся пальмы, а толпа бедняков, встреченных по дороге, превратилась в полководцев и воинов, одетых в фантастические костюмы.

По поводу грима у папы с Фальком было много споров. На эскизе Фалька Вениамин был рыжий. «А я думаю, что у него седая бородка и волос под ермолкой вообще не видно», — упорствовал Михоэлс и, потихоньку от Фалька, приклеил себе седую бородку. «Да, должен признаться, вы правы, Соломон Михайлович», — со своей кроткой улыбкой ответил Фальк. Костюм он просил сделать так, чтобы» было тесно в плечах, будто хочется полететь, а крылья обрезаны».

Эти» подрезанные крылья» ощущались во всем его облике — в полусогнутых, почти прижатых к бедрам руках, которые беспомощно вскидывались, когда он говорил, в осторожной неуверенной поступи, в испуганно — любопытном взгляде, устремленном в» очарованную даль».

Сендерл — Зускин был как бы логическим продолжением образа Вениамина — Михоэлса. Только графически образ его был решен иначе: Вениамин — активное начало, носитель идеи устремленной ввысь. Вертикаль. Сендерл — преданный, покорный, подчиняющийся, пассивный. Весь вниз, вширь, горизонтальная линия. Они действительно сумели добиться этого эффекта — высокий в жизни Зускин смотрелся низкорослым широким Сендерлом рядом с вытянутым вверх Вениамином.

Идеи идентичности этих двух образов, подрезанных крыльев как символа неосуществимости поэтической мечты, целиком принадлежала Михоэлсу. Не случайно он так часто в своих беседах с актерами возвращался к вопросу» авторства» актера. Подходя к роли, он прежде всего искал ее образное выражение, адекватное выраженному словами замыслу автора.

«Изможденный, худой, почти прозрачный, с продолговатым лицом подвижника — мечтателя и фантаста, беспокойный и задумчивый, смешной и трогательный, трагичный и нелепый, затхлый человек средневекового гетто и свободный гражданин Вселенной, Вениамин Михоэлса представляет собой вершину театрального истолкования еврейской классики», — писал один из крупнейших театральных критиков Павел Новицкий.

Когда я слушаю старенькую заезженную пластинку» Дуэт Вениамина и Сендерла», передо мной, как на кинопленке, разворачиваются сценки из спектакля. Вот они появляются вдвоем, приставив ладонь козырьком ко лбу, как бы вглядываясь в незнакомую, влекущую даль — один в черном драненьком, узковатом в плечах капоте, в ермолке, с задранной вверх, реденькой, перевязанной веревочкой — «чтоб не трепалась в пути» — бородкой. Другой — в сером, мешковатом, по — бабьи подвязанном балахоне, на кривых ногах, доверчиво идущий за другом. Это был один образ в двух его аспектах — Вениамин воплощал дух, а Сендерл — баба плоть наивного мечтателя. Приключения их жизни были глупы и ничтожны, а приключения души — возвышенны и трагичны.

Я пытаюсь пересказать роль. Но, повторяю, можно ли» пересказать» картину, музыку, стихотворение? Но произведения живописи, музыка, поэзия остаются в веках, а актерский труд умирает вместе с актером, как бы велик он ни был.

По свидетельствам театральных критиков тех лет, «наутро, после премьеры» Вениамина», Михоэлс проснулся знаменитым». Он стал настоящим любимцем публики. Евреи и неевреи потянулись в Госет. Спектакль приходили смотреть по много раз. С этого момента Михоэлс в значительной мере определил интерес к театру и его успех. Однако, во внутренней субординации это еще ничего не меняло. Грановский продолжал все так же властно вести театр, а Михоэлс все так же послушничал. Но установилось некое неписаное, но твердое распределение ролей: театром руководил Грановский, актерами — Михоэлс.

Этот спектакль был триумфом Михоэлса и Зускина. Неповторимый дуэт, продолжавшийся до их трагического конца, нашел в» Вениамине» свое наивысшее воплощение.

В двадцать восьмом году театр поехал в гастрольную поездку по городам Европы. Не знаю какими соображениями руководствовался Грановский, не взяв в заграничное турне этот великолепный спектакль.

Гастроли проходили с огромным успехом. Макс Рейнгардт, Жан — Ришар Блок, Георгий Адамович и многие другие с восторгом писали о блестящих постановках Грановского, о четкой, отточенной работе всей труппы, о необыкновенном мастерстве и своеобразной творческой индивидуальности Михоэлса и Зускина. В Берлине была издана книга, посвященная Московскому Госету, в которой были собраны статьи крупнейших театральных критиков Запада о нашем театре.