Глеб Скороходов - Разговоры с Раневской

— Спуститесь сначала вы, — попросила Ф. Г., — Посмотрите, что там?

Дверь в подвальные залы оказалась открытой, и мы с Ф. Г. очутились под арочными сводами, уходившими в бесконечность. В тишине вдруг что-то зловеще прошуршало.

— Ой, крыса, — вскрикнула Ф. Г. и бросилась к дверям.

— Это бумага, — успокоил ее я, — ее сквозняком сдуло.

— С меня хватит! — Ф. Г. поднялась во двор. — Нет, вы представляете, как здесь выглядели художественники, приехавшие знакомиться с героями «На дне»? Подъехало десять экипажей с дамами в шляпах с вуалетками, с зонтиками в руках, все в длиннополых платьях, затянутые в корсеты, элегантные мужчины в черных сюртуках с бархатными отложными воротниками, в крахмальных манишках, с тростями. И во главе Константин Сергеевич, смотрящий на обитателей дна сквозь свое пенсне на черной ленте. Картина, я вам скажу, была! Я даже читала, что кого-то из них здесь чуть не пристукнули. А вот смотрите — это же декорация Сомова!

Мы остановились в дворике дома, кирпичная стена которого, казалось, точно повторяла оформление спектакля в Художественном. И входная дверь с покосившимся козырьком, и полуподвальные окошки, и скамейка, на которой Настя воздыхала о Рауле.

— Прямо играй Горького! — сказал я. — А публику посадить на склоне, устроив амфитеатр.

— Оставьте, — отмахнулась Ф. Г., — играли. Пробовали перенести Чехова на натуру, обнаружив березы, повторяющие декорацию «Трех сестер», — ничего не получилось.

Константин Сергеевич сказал тогда о несовместимости живой природы и театра. А я подумала: как же сегодня на природе снимается большинство фильмов, театральные актеры играют в них и никто не вопит о несовместимости? Мы покинули Хитровку, а Ф. Г. Продолжала:

— Наверное, ужасно за одну жизнь пережить несколько смен в стиле актерской игры. И каждая из них при своем возникновении провозглашалась новейшей, лучшей, жизненной, за которой — большое будущее. Вы не сможете понять это. Станиславский был и остается для меня божеством. Я разве не говорила вам, как увидела его однажды проезжающим медленно в пролетке, бежала за ним, посылала ему воздушные поцелуи и причитала: «Прелесть моя, прелесть, прелесть неповторимая!»

А какой восторг я пережила, когда увидела в конце тридцатых постановку «Трех сестер». Восторг, изумление, потрясение. «Ничего лучше этого спектакля МХАТа нет и быть не может!» — думала я и готова была повторять это на каждом перекрестке. И вот недавно я слышала этот спектакль по радио. Запись того же спектакля, уникальную, сделанную на киноленту — тонфильм. — Ф. Г. остановилась: мы были уже на Покровском бульваре. — Сядем, я умираю, хочу курить. Вам не дам—это последняя пачка «Лорда», пиршество курильщиков из-за чумы в Турции, куда не попали эти сигареты, кончается.

Она затянулась «Лордом», я — «Явой», и в воздухе повисла пауза курильщиков, наслаждающихся затяжками.

— Так вот, я слушала спектакль, приведший меня когда-то в неистовство, — продолжала Ф. Г., — и еле дослушала первый акт. Все было ужасно — Еланская пела, Гошева тоже. Выспренность, ходульность и неискренность. Как будто они пародируют то, что когда-то восхищало меня. Я в ужасе выключила радио, не желая разрушать святое.

Но теперь понимаю: его все-таки уже нет. Как и многого другого. Мне недавно попалась на глаза фотография — она у меня дома, я покажу ее вам. Раньше я ее никогда не видела. Прекрасный портрет артистов Художественного. Дореволюционное качество, видны все лица, мельчайшие детали, можно рассмотреть складки кружевного воротника на платье у Книппер-Чеховой. Но я смотрела и ужасалась. Это снимок начала века: за столом сидит Антон Павлович, вокруг него вся труппа Станиславского, и Константин Сергеевич во главе. Актеры решили, очевидно, демонстративно отказаться от стандартов кабинетного снимка. Они вели себя не как в ателье, а как в жизни. Станиславский о чем-то говорит с Лилиной, она в удивлении всплеснула руками. Кто-то, кажется Лужский, сидит, раскрыв томик, и проводит рукой по лбу, полному мыслей, которые вызвало это чтение. Кто-то увлеченно спорит с кем-то. Ольга Леонардовна почему-то в стороне от Чехова о чем-то мечтает. Кто-то размышляет о смысле жизни. Кто-то… Ну, в общем, хуже этого ничего представить нельзя. Каждый старается вести себя, как в жизни, а получилось, как в сумасшедшем доме: не могут люди, находясь рядом, не замечать друг друга, быть каждый в себе, если они в своем уме. Не могут так изображать свои занятия и состояния.