Дмитрий Быков: Статьи из газеты «Вечерний клуб»

Однако все эти заслуги Волгина отошли на второй план, когда он взялся за свою документальную сагу о Достоевском. Сегодня Волгин известен России (и всему миру) как один из ведущих специалистов по Достоевскому. Этот прыжок в филологию, фактический отказ от собственного сочинительства требовал немалой отваги — но Волгин раньше многих, еще в конце восьмидесятых, почувствовал исчерпанность традиционных жанров и ушел в так называемый «научный роман» — синтез биографии, эссе, филологической штудии и документального расследования.

Он ввел в научный обиход множество новых документов, выстроил и обосновал экзотические, но убедительные версии, оригинально интерпретировал «Братьев Карамазовых», первым подробно разработал роковую для русской истории тему «Достоевский и императорский дом», написав попутно замечательную теоретическую работу о психологии и технологии русской власти.

Волгин исследует Достоевского не как библиограф и не как архивист: он вписывает его в современный контекст, спорит, реконструирует, воскрешает. В своей последней, эталонной, на мой вкус, работе «Пропавший заговор» — она уже не столько о Достоевском, сколько о Петрашевском в частности и о русских мальчиках-заговорщиках вообще, — Волгин отвечает на самый мучительный для сегодняшнего литератора вопрос: в какой мере писатель может быть лояльным к власти, возможно ли быть государственником и не стать адвокатом дьявола? Он не только ставит вопрос, но дает собственный ответ, вызвавший резкие, непримиримые русские споры (споров было бы и больше, выйди книга не таким мизерным тиражом и продавайся по более доступной цене).

Не будет большим преувеличением сказать, что из всех современных исследователей Достоевского Волгин наиболее адекватен — поскольку писать о художнике должен художник (понятное дело, о масштабах дарований тут речи нет). Сочинения Волгина — не столько беллетризованные исследования, сколько философские документальные романы, в которых много пристрастности, остроумной полемики и безумных на первый взгляд предположений. С ними можно и должно спорить, но Достоевский в них живой: в известном смысле Волгин сделал для него то же, что Набоков для Пушкина. А Набоков на эту тему высказывался без ложной скромности: «Я сделал для него не меньше, чем он для меня».

6 марта Игорь Волгин отмечает юбилей в Центральном доме литераторов. Зазывать туда гостей я не вижу смысла — желающие все равно едва ли вместятся, поскольку одна волгинская студия, функционирующая тридцать лет, способна заполнить своими выпускниками и Большой, и Малый залы; а есть еще выпускники МГУ и МГИМО, которые когда-то записывали его лекции на магнитофоны. Поздравить Волгина придут поэты, которым он ставил голос, и читатели, которым помогал новыми глазами перечитать канонические тексты. И тем не менее приглашаю туда тех, кто хотел бы Волгина поблагодарить или с ним поспорить: и тех, и других, я знаю, достаточно. Лекции — театр Волгина, его сладкая каторга: это давно уже не только заработок, но и экспериментальный полигон для будущих сочинений. Но на лекции ходят студенты, а поговорить с автором «Последнего года Достоевского» наверняка хотят не только они. Традиция творческой встречи у нас в достаточной степени утрачена. Тем, кто хочет вернуться в насыщенный, напряженный русский контекст рубежа прошлого и позапрошлого веков, тем, для кого Достоевский так и не стал классиком, а остался живым собеседником, иногда до слез раздражающим, — я посоветовал бы на этот вечер прийти. Что до тесноты — так ведь в «Луче» иной раз сидели на полу, и ничего.

28 февраля 2002 года

«Мода на сказки», якобы установившаяся во всем мире, — никакая не мода, а нормальное возвращение к должному порядку вещей. Это реализм был модой, уродливой и задержавшейся дольше времени; теперь, слава Богу, сказка берет реванш. Такую точку зрения предложил недавно Михаил Успенский, главный сказочник новой России, номинированный даже на Госпремию за свою трилогию о богатыре Жихаре (но, конечно, до финала не дошедший: когда это у нас награждали фантаста, да еще и в сравнительно нежном возрасте пятидесяти лет?!). «В старину рыбаки, уходя в море, брали с собой бахаря — рассказчика, — говорит Успенский. — Если бы он начал им рассказывать про скудный их быт да про то, как деспот пирует в роскошном дворце, — они бы скормили его рыбам и были правы».