Александр Бахрах: По памяти, по запясямю Литературные портреты

«Я любил его потому, что он — он», — писал Мишель де Монтень в своем эссе о дружбе, то есть именно таким, каким он есть — без всякой идеализации, но и без снижения; без иллюзий, но сочувственно, не делая из мухи слона или из слона муху.

Дружественная теория познания Бахраха очень монтеневская. Она вытекает из симпатии, с добавкой иронии и иногда — скепсиса.

Бахрах хорошо знает — что может и хочет делать и чего не может да и не хочет. Не творит он мифов, как Андрей Белый или Марина Цветаева, стремившаяся показать поэтов во весь рост или даже высший замысел о них. Цветаевой это куда лучше удавалось, чем Белому, но она иногда очень уж изменяла облик своих героев-героинь. А Бахрах не мифотворец. Он просто пишет свои портреты или эскизы — меткие, живые, непритязательные. Наконец, и зто редкая и драгоценная черта

он умеет цитировать поэтов, находит самые их счастливые стихи (vers donn£s), что недоступно многим присяжным литературоведам и критикам, не говоря уже о марксистах. Есть у Бахраха вкус, есть здравый смысл и он явно задет поэзией за живое, ушибленлитературой— и без этого ушибаон не мог бы проникновенно понимать стихи да и прозу.

Отмечу еще эрудицию Бахраха. Можно только пожалеть о том, что А. В. не преподавал в университетах, ведь он мог бы вести семинары на самом высоком уровне. Поражают его глубокие познания в области пушкинианы, но из скромности Бахрах о Пушкине никогда не писал.

Дописываю ту сентенцию Монтеня о дружбе: «Я любил его, потому что он — он и потому что я — я». Но к самопроявлению Бахрах не стремится и может даже создаться впечатление, что он сводит себя на нет. Но зто не так. При всей своей скромности Бахрах невольно и неизменно присутствует в своих воспоминаниях. Он везде — благожелательный друг своих почивших друзей. Он остается верен их памяти и они в его книге живут в быту, радуют в искусстве и становятся нашими собеседниками, хорошими знакомыми.

Кто такой Бахрах? — спросила меня одна москвичка, из тех мало кому известных москвичей, которые теперь так увлекаются преимущественно литературой первой и второй эмиграций. — «Мы с огромным интересом читаем его в доходящих до нас журналах и газетах».

Бахраха, несомненно, заметила и так называемая «Третья волна».

Перечитывая очерки великого гасконца Мон теня, перелистал и всю его драгоценную книгу. Будто бы он только воплощение одного скепсиса! Между тем, сколько в его эссе мягкого доброжелательства к человеку, сколько настоящей гуманности, а не одного только книжного гуманизма, сколько ума сердца,о котором позднее писал Блез Паскаль, а в наши дни Андре Жид.

Монтень, в противоположность будто бы более «русскому» Паскалю, сравнительно мало встречал сочувствия в России. Правда, его читали Пушкин, Тургенев, Толстой и по-вцдимому ценили.

Все же «русская широкая натура» была скорее равнодушна к этому книжнику юристу и помещику из Бордо и его родной Гаскони. Но такие ли уж русские — широкие, а Монтень совсем не узок! И в русскую литературу уравновешенный и благожелательный Бахрах явно вступил под знаком Монтеня.

Можно пожалеть о том, что в зту книгу Бахраха не вошли очерки о Г. В. Адамовиче, Г. В. Иванове, В. Ф. Ходасевиче, А. С. Присмановой и многие другие. Надеемся — этот ценный материал войдет в другой том воспоминаний.

Проф. Юрий Иваск

Одной из больших удач моей жизни я считаю встречи, а иной раз — говорю это без преувеличения или желания прихвастнуть — и очень дружеские отношения с рядом людей, которых принято называть «людьми выдающимися». Одним из них был Иван Алексеевич Бунин» которому я очень, очень многим обязан (кто знает, может быть, даже жизнью).

Под бунинской кровлей я прожил свыше четырех страшных лет — с момента демобилизации в октябре 1940 года впло! ь до освобождения Франции, то есть, до конца 1944 года. Я хотел было сказать, что этот период, пожалуй самый страшный в моей жизни, я провел под бунинской «гостеприимной» кровлей, но в данном случает такой эпитет звучал бы фальшиво. Нет, бунинский дом был не «гостеприимной кровлей», а чем-то несравненно большим. Своего гостя или, вернее сказать, жильца, чтобы не говорить приживальщика, Бунин как бы приобщал к своей семье и хотя за глаза нередко на него бурчал и в письмах мог над ним едко иронизировать, а то и красочно ругать, он готов был всячески его опекать, в критические минуты вставать на его защиту и не хотел с ним расставаться. Ему хотелось, чтобы при нем всегда находились люди посторонние, которых он по- своему стремился акклиматизировать и в этой черте его характера было какое-то совпадение с Горьким, а если идти назад, то отчасти и с Толстым.