Николай Тимофеев - Трагедия казачества. Война и судьбы-4

Помощники сами предложили свои услуги. Первым подошел ко мне немолодой кубанец в форме. Представился: писарь Немченко. Он служил военным писарем еще в гражданскую войну и ознакомил меня с образцом своего почерка. Почерк был действительно красив. Я принял Немченко в состав канцелярии лагеря. Сидя за столом и склонившись над бумагой с пером в руке, он мне чем-то напоминал писаря на картине И. Репина «Запорожцы пишут письмо турецкому султану».

Вслед за Немченко ко мне обратился казак-донец в штатском, Петр Харитонов, и предложил свои услуги. Он производил впечатление умного и добросовестного человека. Видно было, что ему очень хотелось задержаться в Берлине, и я принял его в писаря. Мы подружились. Вскоре с чином вахмистра он был включен в состав группы вербовщиков. Петя даже умудрился жениться и пережил выдачу в Лиенце. Четвертым к нам присоединился кубанец, ординарец коменданта.

Я отрапортовал коменданту, что канцелярия лагеря в полном составе и готова к исполнению своих обязанностей. Есаул Паначевный похвалил меня за расторопность и сметку. И было за что! Только недели через три из немецкого военного центра снабжения пришло уведомление, что нам полагается получить предметы канцелярского оборудования — столы, и пишущие машинки с письменными принадлежностями. А мы уже работали полным ходом.

Так в чине ефрейтора я оказался делопроизводителем нашего лагеря, т. е. по существу в функции хаупт-фельдфебеля Брюсова, который по указанию майора Амлинга составил полученный мною при переходе к казакам пакет. Конечно, мое прежнее немецкое начальство не допускало и мысли, что я, уйдя от них, займу когда-либо должность «шписа», т. е., по-немецки, старшего писаря. Это стало мне ясно, когда есаул Паначевный подошел к столу, за которым я двумя пальцами отстукивал на машинке для «пробы пера» какую-то цидулю, и положил на стол прочитанный им пакет. «Оставьте это у себя», — сказал он мне.

Я вынул из него мое личное дело и внимательно прочел его. Это был любопытный документ. Правильными в нем были только мои личные данные: имя, фамилия, место и год рождения, и мой чин. Но сам послужной список не отражал полностью этапы моей двухлетней службы. Указывалось, что свои обязанности я исполнял хорошо. Но ни слова о моих поездках в партизанские районы в составе автоколонн нашего полка, что относилось к боевым заданиям. Вместо этого характер моей деятельности был обозначен нелепым для солдатского распорядка жизни словом — «трудслужба» (Arbeitsdienst), что в общем соответствовало лишь моим занятиям в Берлине.

Затем следовали практические рекомендации: в высшие звания не производить, к наградам не представлять. И, наконец, заключительный вывод: «Здоровое мировоззрение. Подлежит надзору».

Итак, мое бунтарство не сошло мне с рук. Я мог представить себе, что ожидало меня, если бы я остался в 4-й роте, куда меня перевели из штаба, или попал в другую немецкую часть. Но здесь, в казачестве, преобладал иной подход в оценке личных качеств и лояльности бойца. Об этом свидетельствовал сам факт, что мой командир, есаул Паначевный, возвратил мне пакет, содержание которого мне не полагалось знать.

Вместе с тем ознакомление с моим личным делом вызвало у меня чувство удовлетворения. Своим заключением майор Амлинг молчаливо признавал моральную правоту моего протеста. Ведь он-то вытекал из моего «здорового мировоззрения».

Тем не менее, я нуждался в надзоре, ибо в глазах моего немецкого начальства суть дела заключалась не в моей правоте или неправоте, а в том, что я нарушал установленный порядок. А порядок, хороший или плохой, должен быть (Ordnung muss sein).

По существу это был первый серьезный (увы, не последний) конфликт в моей жизни между русским представлением должного нравственного миропорядка — «правды» — и позитивистическим правосознанием современной западной цивилизации в ее тогдашнем немецком варианте, базирующемся не на основоположных объективных нравственных принципах, а исходящим из правотворящей воли государства. Оно может быть монархией или республикой, диктатурой или парламентарной демократией. Но во всех вариантах политические институты власти утверждают себя источником права как совокупности действующих в обществе юридических норм.

При этом, однако, обходится молчанием то обстоятельство, что как раз идея «неотторжимых прав человека», о которых трубят журналисты и политики, не юридического, а морального происхождения. При этом морали, вытекающей из положений религиозной этики. Это однозначно признает основоположный документ северо-американской республики «Декларация независимости» в преамбуле — «Все люди сотворены равными. Они наделены Творцом неотторжимыми правами…» С современной юридической точки зрения позитивистической законности «Декларация независимости» — неконституционна.