Элеонора Прохницкая - Жизнь как КИНО, или Мой муж Авдотья Никитична

На лицах многих была растерянность. В душах — страх: «Как же теперь мы будем жить без Него?..»

Во дворе возле училища толпились ученики и педагоги. Занятия в этот день были отменены. На 9 марта был объявлен траурный митинг. Я прочитала стихотворение, которое за одну ночь выучила наизусть:

Я искренне верила в то, что всем хорошим в моей жизни я обязана Сталину. Я любила его за постоянную заботу о нас, детях, и за то, что он создал нам такое «счастливое детство».

Наш конфликт с отцом закончился только после разоблачения Хрущевым «культа личности». Я училась уже в ГИТИСе, и для меня, и для многих студентов это было настоящим шоком.

Однажды мама протянула отцу конверт. «Тебе письмо. Служебное».

Он неторопливо распечатал его: «ОНИ просят меня в понедельник к 9 утра явиться во Фрунзенский райком партии».

— Надо обязательно пойти, — обрадовалась мама. — Почему ты молчишь? Ты пойдешь?

Отец закрыл глаза, отвернулся к стене и сделал вид, что уснул.

В понедельник, однако, он встал очень рано. Тщательно выбрился, нагладил брюки, до зеркального блеска начистил сапоги и, надев все свои боевые награды, поехал в райком партии на Метростроевскую улицу.

Из-за стола, навстречу ему, поднялся мужчина средних лет и, неся впереди себя вытянутую правую руку, сказал:

— Здравствуйте, товарищ Прохницкий. Проходите, садитесь.

Отец не подал ему руки.

Но райкомовского работника это ничуть не смутило. Он встал за свой стол и торжественным голосом, каким обычно в загсе объявляют молодым, что они теперь муж и жена, сказал:

— На меня возложена приятная миссия сообщить вам, что в связи с амнистией райком партии приносит вам свои извинения и восстанавливает вас в славных рядах КПСС! Поздравляю вас! — Он протянул отцу ту самую красную книжечку, которую вручили ему, раненому, под Москвой в 1941 году, ту, которую забрали у него при втором аресте.

У отца застучало в затылке, зашумело в ушах. Перед глазами поплыла серая пелена. Он уже не видел гладкого светлого лица райкомовского работника.

Перед ним сидел за столом генерал Клюев. «Ну что, Прохницкий, долго будешь помнить меня?»… Так это не Клюев, это «гориллообразный» следователь с Лубянки заносит над его головой кожаную перчатку с кастетом. Отец наклонился и закрыл голову руками. Но вдруг он почувствовал сильный удар резиновым прутом по ногам. «Зачем вы бьете по больным ногам? У меня же артрит», — хотел сказать отец, но не смог. Он услышал грубый, матерный окрик лагерного надзирателя: «В карцер этого наглого поляка. И три дня жрать не давать!»

Перед отцом вдруг возникла гигантская фигура Главного Палача, в кителе и с неизменной трубкой в руке. Взявшись за руки, все эти химеры кружились вокруг него в сатанинском хороводе. Отец услышал неторопливую речь с кавказским акцентом. «Окружайте его! Хватайте этого польского лазутчика! Бейте его!»

Отец резко качнулся в сторону, словно уходя от них.

— Что с вами? Вам нехорошо? — спросил его надзиратель вдруг голосом райкомовского работника, открывая дверь в камеру. — Может быть, вызвать доктора?

Отец поднял голову. Мутная пелена перед глазами постепенно рассеялась. Теперь он отчетливо видел перед собой лицо райкомовского работника.

— Повторите, — прохрипел отец. — Вы сказали, что райком восстанавливает меня в каких рядах КПСС? Повторите! В каких?

Райкомовский работник несколько растерялся от неожиданного вопроса и, пожав плечами, неуверенно проговорил:

— …В славных… в славных рядах КПСС.

Отец подошел к столу райкомовского работника и с силой швырнул свой партийный билет.

— Я не хочу быть в одних рядах с палачами!

Он бежал по Метростроевской улице, плохо понимая, куда и зачем он бежит. Люди оглядывались на странного майора. А он бежал и бежал… Ордена и медали звенели, подпрыгивая, на его кителе, в такт бегущему отцу, словно бы скандируя ему громко, на всю Метростроевскую: «Па-ла-чи! Па-ла-чи!»

Мама, придя с работы вечером, застала отца таким, каким за двадцать лет совместной жизни она не видела его никогда.