Иван Рахилло - Московские встречи

— Профессора пересилил! А по стихам будто простой мужичок деревенский. Наматывай, брат, на ус!

Знойный московский август. В трамвае № 4 по Мясницкой качу к Казанскому вокзалу — написать в газету очерк о безработных ночлежниках Ермаковки.

Огромное здание ночлежного дома никогда не пустует. Вместе с приехавшими на заработки в Москву плотниками, каменщиками, пильщиками здесь много нищих, жуликов, воров и беспризорных. Воздух устоявшийся, ночлежный.

В полутьме коридора я увидел небольшую группу прилично одетых людей и среди них женщину. Они прошли в зал. Вслед за ними густой толпой повалили ночлежники. Вскоре из зала послышались аплодисменты, и чей-то громкий, удивительно знакомый голос начал читать стихи.

Я бросился к дверям и, ошеломлённый, остановился у входа: среди рассевшихся на скамьях, подоконниках и просто на полу в самых живописных позах обитателей ночлежки, на днище перевернутого бочонка стоял с открытой головой Есенин и, размахивая руками, громко читал стихи:

В зале стояла удивительная тишина, и необычность этой тишины потрясала. Затаённое дыхание людей изредка нарушал чей-то приглушённый кашель. На подоконнике, свесив ноги в разбитых опорках, сидел небритый, измождённый человек и, опустив на руки седую голову, покачивал ею в такт стихам, вспоминая, видимо, свою минувшую молодость, Было видно, что стихи Есенина трогали души этих людей, обойдённых жизнью.

Увлечённый рассматриванием слушателей, я сначала не обратил внимания на спутников Есенина. Женщина была мне незнакома, но в невысокой худощавой фигуре, стоявшей невдалеке от бочки, я сразу признал поэта Василия Казина.

Прочитав несколько лирических стихотворений, Есенин спрыгнул с бочонка.

— Видал, брат! — Он хлопнул Казина по плечу. — Меня ведь здесь каждый папиросник знает. Теперь твоя очередь читать!

Казин охотно поддакивал, молча кивая головой, однако выступать отказался, ссылаясь на свой тихий голос.

— И без меня хорошо прошло.

В углу зала громко плакала старая растрепанная женщина.

Окруженный ночлежниками, Есенин с трудом выбрался в коридор.

Мы с Казиным подошли к плачущей женщине.

— Что за беда стряслась у вас? — участливо спросил он.

Женщина сердито махнула рукой:

— А вон тот, ваш, кудрявый… Пока он там читал, у меня кто-то из кармана деньги вытащил, — и, размазывая но грязному лицу слезы, она зло оглядела окружающих. — У, ироды проклятые!

— Вот тебе и отношение к поэзии, — вздохнул с улыбкой Казин. — Пойдём.

По дороге к выходу он пояснил, что в ночлежку привез его Есенин. «Поедем, — пригласил он, — поглядишь, как меня простые люди встречают. Увидишь, как они любят стихи».

Есенин безоглядно верил в могучую силу поэзии, в её влияние на человеческие сердца. В этой глубокой убежденности таилась и его собственная сила.

Из Пятигорска приехал близкий друг и поклонник Есенина драматург Алексей Славянский. Вдвоём с Есениным они привлекают внимание всех встречных. Синяя черкеска с широкими завёрнутыми рукавами, кавказский пояс, кинжал и шашка в богатом серебре, на спине — голубой башлык, лихо заломленная папаха, под густыми, сросшимися бровями жёлтые глаза уссурийского тигра — таков по внешности Славянский. И рядом с ним, в модном костюме — Есенин, только что вернувшийся из-за границы.

Бывший чабан, выросший без родителей, Алеша Славянский был всего-навсего начальником клуба одной из кавалерийских дивизий, расквартированных на Тереке.

Его пьесы «Красный орлёнок», «Пять ночей» и «Сосны шумят» шли во многих театрах страны. И в каждый свой приезд в Москву, получив в охране авторских прав накопившийся гонорар, Славянский обязательно собирал друзей и устраивал шумный праздник.

Есенина Славянский боготворил. И поэт отвечал ему самыми чистыми дружескими чувствами.

Мы направлялись в кавказский духанчик, напротив телеграфа, где у Славянского был знакомый повар-грузин.

О своём пребывании за границей Есенин рассказывает глухо, нехотя.

Вместе с Айседорой Дункан они вылетели на самолёте в Германию. Дункан руководила детской хореографической школой, и дети должны были прибыть за границу вслед за ними.

Непривычный к суматошной артистической жизни и частым переездам из одного города в другой, Есенин уставал от этого путешествия.

— Поверишь, минуты не мог уделить работе, — с горечью вздыхал он, хмуря лоб, — чтобы сесть за стол, за стихи. То гости мешают, то встречи и банкеты. А останешься с Изадорой! — и поговорить не о чем. Она по-русски ни бельмеса, я по-английски — тоже ни слова.