Михаил Левидов - Стейниц. Ласкер

Но такого рода дебют был не в стиле жизненной игры Вильгельма Стейница. Честное отношение к тому, что он избрал своим жизненным призванием, конечно, не позволило ему превратить шахматную партию в ставку для какой-то другой игры. А чувство шахматного превосходства уже в эти ранние годы породило у него агрессивное, преувеличенное, пожалуй, чувство собственного достоинства. И в этом пришлось однажды убедиться одному из его партнеров, Эпштейну, крупному банкиру Вены, — убедиться за шахматной доской в кафе «Куропатка», во время одной из партий, игранных им с этим неприятным, нищенски одетым недоучившимся студентом.

Студент, дававший своему партнеру коня вперед, что-то долго задумался над ходом.

— Н-ну! — протянул недовольно банкир.

Подумав, сколько он считал нужным, Стейниц сделал ход. Теперь пришлось задуматься банкиру.

— Н-ну! — скопировал Стейниц партнера.

Банкир вспылил. Очевидно, помимо всего прочего, он проигрывал партию.

— Не забывайте, что вы говорите с банкиром Эпштейном, молодой человек!

— За шахматной доской я, и один я — Эпштейн, — ответил Стейниц.

Имя «Эпштейн» было для него в данном случае условным термином, символом, подчеркивающим его превосходство, его призвание.

Да, такому молодому человеку трудно было получить тихое, тепленькое местечко в банкирской конторе.

Ко второй половине XIX века долголетняя борьба между Лондоном и Парижем за звание шахматной столицы мира и питомника великих шахматистов потеряла свою остроту. Один из соперников вышел из строя: после того, как знаменитый французский чемпион де Сент-Аман был побежден в историческом матче англичанином Стаунтоном, Франция, словно обидевшись, вообще не рождала больше и вплоть до нашего времени мировых шахматистов. Лондон торжествовал. И нужно признать, что основания для этого торжества были. К перелому века английские шахматисты гордились такими именами, как Мак-Донель, Боден, Льюис, Уокер, Горвиц, Монгредиен, и был, наконец, среди них ученый и литератор, издатель и комментатор Шекспира, Хоуэрд Стаунтон, комбинации которого в попытках примирить различные шекспировские тексты были если и менее успешны, то не менее глубокомысленны и сложны, чем комбинации за шахматной доской... К перелому века стали выдвигаться новые фигуры — Берд, Левенталь, Оуэн, несколько позже Блэкберн; Лондон насчитывал уже несколько шахматных клубов, в Лондоне происходили важнейшие шахматные матчи. Триумф знаменитого американца Морфи в Европе начался с Лондона, и в том же Лондоне был организован в 1851 году первый в истории шахмат международный турнир.

И нельзя пройти мимо той характерной детали, что турнир этот был организован в связи и одновременно с первой в истории капиталистической Европы международной промышленной выставкой, открывшейся в Лондоне осенью 1851 года. Отразив в затяжной «позиционной» борьбе угрозу чартизма, справившись с промышленными кризисами, — капиталистическая Англия уверенными шагами шла к политической и экономической гегемонии на европейском континенте. Заявкой на эту гегемонию и была первая международная промышленная выставка. Вполне закономерно появилось стремление прихватить по дороге и гегемонию в области культуры, спорта и, в частности, главенствовать в культурнейшей из спортивных игр, и спортивнейшей из культурных игр — шахматной игре. Это стремление и способствовало инициативе лондонских шахматных клубов в организации такого сложного по тем временам предприятия, как международный шахматный турнир. Правда, победу в турнире одержал не Хоуэрд Стаунтон, гордость шахматной Англии, а безвестный до того времени любитель, скромный учитель математики в провинциальном немецком городке, Адольф Андерсен. Но турнир был все же организован в Англии, и денежные призы турнира — первые в истории шахмат официальные призы — исчислялись в английской валюте. К числу добродетелей английской буржуазии всегда принадлежало умение пользоваться чужими достижениями: в этом случае английского буржуа нельзя обвинить в узком национализме.

Но второй международный турнир удалось организовать в том же Лондоне лишь через одиннадцать лет — в 1862 году. Приглашение прислать своего представителя на этот турнир было послано и венскому шахматному клубу. Приглашение было принято, и на турнир поехал лучший венский шахматист, двадцатишестилетний Вильгельм Стейниц.

Стейниц никогда не вел дневника и не писал мемуаров. И мы не знаем, воскликнул ли он, высадившись на английскую почву: наконец-то! Но что-то в этом роде воскликнуть он должен был. Лестно было, что выбор Вены пал на него, творчески вдохновляла перспектива волнующей борьбы с лучшими шахматистами мира. Но это не все. Не мог не видеть Стейниц, получив приглашение, что перед ним открываются новые горизонты. Три года шахматной жизни в Вене и усиленной деятельности в кафе «Куропатка»— к чему привели они? Истощились все возможности, потухли все надежды, исчерпаны все иллюзии. Что же, еще несколько лет подряд брать первые призы на венских, по существу говоря, провинциальных турнирах? Сыграть еще несколько сот или тысяч партий в кафе «Куропатка» с банкиром Эпштейном, на ставку в несколько гульденов, давая коня вперед? Или — признать себя побежденным и все-таки обратиться к банкиру с просьбой о местечке в банкирской конторе?