Иоганнес Гюнтер - Жизнь на восточном ветру. Между Петербургом и Мюнхеном

Недалеко от колледжа один чудаковатый голландский миллионер осуществил грандиозную подземную постройку. Реализовал свою маниакальную идею — воспроизвести на глубине пяти метров голландской земли один к одному римские катакомбы, параметры коих были запечатлены в капитальном труде кардинала Вильперта. Реконструкция проводилась с такой точностью, что не были забыты даже отдельные кости, набросанные там, где и в оригинале. Вооружившись свечами, можно было часами бродить по этому лабиринту — разумеется, с провожатым, иначе можно и не выбраться оттуда. Мы от души потешались над этим умопомрачительным китчем, не отказывая себе в удовольствии самых дурацких проделок.

Для нашей прогулки нам отводилось «гомерическое», как говорил Фриц Мукерман, время в целых шесть часов, в течение коих мы успели заключить крепкую, никогда потом не прерывавшуюся дружбу.

Медитация пошла мне на пользу, уже через неделю мне стало ясно, что я никогда не смог бы стать иезуитом. Ибо я не обладал ни необходимой для этого выдержкой в освоении науки, ни солдатским умением стоять по стойке смирно перед чем-то непонятным. Противоречия гностической диалектики и ковыряние в бездонном слишком меня занимали. Тем удивительнее было услышать вскоре от патера Кронседера, что он мной весьма доволен, что такие люди, как я, и не должны быть в Ордене — они нужнее в миру. К этому я предназначен. Я его не понял. Во всяком случае, так мне показалось тогда.

Да, медитация пошла мне на пользу. В молчании и размышлении я начал распутывать клубок своего бытия, подбирая по возможности точные понятия для описания собственной жизни. При всей вежливости по отношению к самому себе я стремился быть и бескомпромиссным. Итог получился неутешительным: кредит был мал, дебет велик. Мужества хватало, но оно разъедалось сомнениями. То я казался себе ничтожным и безнадежным, то меня распирала иллюзия, что мне все по плечу. Я, верно, был тогда еще большим ребенком.

Однако я ощущал себя уже будущим директором петербургского театра и заранее наслаждался открывающимися на этом посту возможностями.

В Митаве меня ждал первый сюрприз. Письма от Израилевича не было. Не написал он и в Берлин, как мы условливались, и не ответил даже на телеграмму с оплаченным заранее ответом. Правда, Кузмин сообщал о том, что Израилевич в права наследования вступил. А он сам должен на какое-то время переселиться в отель «Селект».

Так что все было в порядке. Начальная сумма есть, а как уверял Руманов, была бы финансовая база, тогда прочие деньги потекут потоком.

Достаточно оснований, чтобы поговорить с мамой. Я бы охотно взял ее с собой в Петербург, раз уж мне предстоит жить в Петербурге, но представить себе маму в столице было почти невозможно.

Княгиня тоже отговаривала от этого. Она была, похоже, полностью в курсе моих экзерциций и хотя не была разочарована в том, что я не стал иезуитом, но и не радовалась тому, что я собирался руководить в Петербурге театром. Однако ее доброе сердце готово было со всем смириться.

Мама не куксилась. Она понимает меня, сказала она, и ей нетрудно покинуть Митаву; с тех пор, как умер отец, ее здесь ничто не держит. Но сначала она хочет поехать месяца на три к Лизе и ее детям на взморье. Такое известие меня порадовало; можно было принимать конкретные решения и, опираясь на них, выстраивать жизнь.

Нашу часть дома покупал сосед, мебель можно было сбыть; а мою библиотеку, составлявшую уже восемь тысяч томов, я упаковал в ящики, собираясь подержать ее пока на чердаке у своего шурина.

Мы отправились на могилу отца, чтобы проститься. Маме, как мне показалось, и в самом деле было нетрудно расстаться с Митавой; в поезде она была совершенно спокойна. И мне прощание давалось легко, хотя и возникло странно щемящее чувство, когда мы миновали железнодорожный мост и, въехав в лес, потеряли из виду башни Митавы.

Митава — это значило двадцать семь лет жизни, включая шесть лет в Виндаве. Этот городок с его прелестными окрестностями сформировал меня. И все, чем были наполнены эти годы, отплывало теперь в область воспоминаний. Я еще долго стоял у окна купе, когда поезд мчался сквозь густые леса по направлению к Олаю. Митава осталась позади. А что было впереди?

Уверенности мне придавало то обстоятельство, что Прущенко тоже, по всей видимости, перебирается в Петербург. Во время моего последнего визита к нему в Риге он, не скрывая радости, сообщил, что ему был направлен запрос о возможности занять пост куратора учебного округа