Евгений Загорянский - Повесть о Морфи

– Ладно, Пол, – сказал он наконец. – Пора тебе заняться шахматами как следует. Смотри сюда…

Эрнест вытащил карандаш и нарисовал буквы и цифры по краям доски.

– Понятно тебе? Каждое поле имеет имя, любой ход можно записать. А раз так, можно записать и всю партию, ясно?

Пол восторженно блестел глазами. В несколько минут он постиг староитальянскую нотацию – пожалуй, самую простую среди всех, так как названия фигур в ней не участвуют, а пишутся одни лишь названия полей. Затем дядя Эрнест показал ему английскую и французскую нотации. Это было малость посложнее, но спустя полчаса Пол полностью разбирался во всех трех и путался редко.

– А теперь пойдем ко мне, – закончил объяснения Эрнест. – У меня есть «Летопись «Ля Режанс» Кизерицкого и Стаунтона – «Руководство для шахматных игроков». Они тебе пригодятся…

– Кто написал это руководство, дядя Эрнест?

– Говард Стаунтон, английский маэстро. Его считают сейчас сильнейшим шахматистом мира.

– А кто он такой, дядя Эрнест? Он живет в Англии?

– Он живет в Англии и переводит Шекспира.

– Шекспира? С английского на английский?..

– Именно. Язык Шекспира очень далек от английского языка наших дней. Мы с тобой не поняли бы ни единого слова. Мистер Стаунтон переводит его на обыкновенный язык, комментирует, пишет статьи и исследования. Он шекспиролог и, как говорят, противнейший человек.

– Этого не может быть, дядя Эрнест! Маэстро не может быть противным человеком, – это ошибка!

– Ты думаешь, Пол? Хорошо, пусть будет по-твоему. Другой раз я расскажу тебе о Лионеле Кизерицком и кафе «Де ля Режанс».

– А где это?

– Кафе «Де ля Режанс»? Это в Париже. Это кафе называют шахматной Меккой. Ты знаешь, что такое Мекка?

– Конечно знаю, дядя Эрнест. А я… а мне можно будет когда-нибудь поехать в это кафе?

– Отчего же нет? Вырастешь, кончишь учиться – и мы с тобой отлично прокатимся в Париж, Пол. Согласен?

– Конечно, согласен! Это далековато, дядя Эрнест…

Но чуть поближе, чем Африка!..

Судья сдерживался с трудом, лицо его пылало, белки глаз порозовели. Однако говорил он тихо.

– Вы бесчестный человек, Мюрэ. Вы подсунули мне этот контракт, эту несчастную бумажонку. Я подписал ее по ошибке, не глядя. Но таких цен нет на хлопковом рынке! Вы положили в карман пару сотен, а меня ограбили тысячи на две! И этот маклер, видимо, такой же разбойник. Это неслыханная цена, это грабеж! Что же вы молчите, сэр? Отвечайте мне!

Октав Мюрэ испуганно переминался с ноги на ногу в дверях кабинета. Он разводил руками, пытаясь заговорить, но судья не давал ему открыть рот.

– И это не первый случай, Мюрэ. Видит бог, больше я не позволю себя обкрадывать! Я расторгаю этот договор, я объявляю его недействительным!..

Мюрэ развел руками с видом безнадежной покорности.

«Вы можете убить меня, судья, – говорила, казалось, вся его коротенькая фигура. – Но над контрактом – увы! – не властен и сам господь бог. Что делать, произошла ошибка!»

Голос судьи хрипел, пальцы начали рвать рубашку на груди. Он махнул рукой, и управляющий выскользнул из комнаты. В полутемном коридоре он злорадно усмехнулся: полнокровным джентльменам очень вредно так волноваться, ай-ай-ай…

Алонзо Морфи лег на диван, подложив под грудь обе руки.

Сердце распухло до невероятных размеров, оно душило, спирало горло, туманило сознание. Долгими спазмами проходила колючая боль, отдающая в руку, в лопатку. От этой боли не хватало воздуха, холодели ноги и комната, качаясь, уплывала куда-то…

Он стиснул зубы. Взять себя в руки! Капли – в ящике. Встать!

Шатаясь, добрался он до стола, достал флакон и хлебнул прямо из горлышка. Надо теперь лечь на спину, расстегнуть пуговицы на груди… Проклятая эта боль, колючая, как игла…

Судья шагнул к дивану и упал поперек него.

– Телли! – позвал он жалобно и потерял сознание.

Была ночь. Судья негромко похрапывал в своей кровати. Припадок его прошел, ярость утихла. Ритмически подрагивала кисточка на ночном колпаке.

В полумгле спальни лицо миссис Тельсид казалось восковым, чепец обрамлял его, как нимб. Она не спала. Глаза ее открывались, она приподнималась на локте, прислушивалась к дыханию мужа и снова опускалась на подушку.

Синеватый свет ночника дрожал и подмигивал. Дом спал. В комнатке за кухней тонко посвистывала тетка Салли. Лишь с конного двора доносились негромкие звуки банджо и высокий, почти женский, голос Джимми, распевавшего грустные песни Юга.