Бенгт Янгфельдт - Язык есть Бог. Заметки об Иосифе Бродском [с иллюстрациями]

[Фото 7. Дом Пестеревых, как он выглядел в 2010 г. Фото Б. Янгфельдта .]

Надо было самому искать себе работу. Бродский устроился в совхоз разнорабочим. Работал бондарем, кровельщиком, возницей, пас телят и трелевал бревна в лесу. Время от времени его навещали отец и друзья, привозившие книги, стеариновые свечи, продукты, писчебумажные принадлежности. Трижды ему разрешили съездить на несколько дней в Ленинград.

«В силу особенностей своего характера я как-то приспособился и решил извлечь из своего вынужденного затворничества максимум возможного, — вспоминал Бродский. — Мне как-то это нравилось». В начале возникли ассоциации с Робертом Фростом, американским «поэтом-фермером», но север дал ему более глубокое понимание жизни: «… встаешь утром в деревне, или где угодно, и идешь на работу, шагаешь через поле и знаешь, что в это же время почти все население страны занято тем же самым. Это внушает тебе бодрящее чувство, что ты со всеми остальными… Это дает тебе некоторое понимание жизненных основ». Тут исток и начало понимания изгнания как «состояния метафизического», которое Бродский много лет спустя разовьет в эссе 1987 года «Состояние, которое мы называем изгнанием» («The Condition We Call Exile») .

Полтора года северной ссылки оказались для Бродского на редкость плодотворными. За девятнадцать месяцев он написал около девяноста стихотворений.

Были строки, которые я вспоминаю как некоторый поэтический прорыв: «Здесь, на холмах, среди пустых небес, / среди дорог, ведущих только в лес, / жизнь отступает от самой себя / и смотрит с изумленьем на формы, / шумящие вокруг…» Возможно, не бог весть что, но для меня это было важно. Не то, чтобы новый способ видения, но, если ты умеешь сказать это, это дает свободу и другим вещам. И тогда ты непобедим.

К началу ссылки Бродский уже отступал от многого. Едва поселившись в Норенской, он писал И. Н. Томашевской, вдове пушкиниста Б. В. Томашевского: «…главное не изменяться, я сообразил это. Я разогнался слишком далеко, и я уже никогда не остановлюсь до самой смерти… Внутри какая-то неслыханная бесконечность и отрешенность, и я разгоняюсь все сильнее и сильнее».

«На долю Бродского выпало немало исключительных событий и потрясений, — пишет Лев Лосев, — благословения великих поэтов, Ахматовой и позднее Уистана Одена, аресты, тюрьмы, психбольницы, кафкианский суд, ссылка, изгнание из страны, приступы смертоносной болезни, всемирная слава и почести, но центральными событиями его жизни для него самого на многие годы оставались связь и разрыв с Мариной (Марианной) Павловной Басмановой».

[Фото 8. Марина Басманова и Анатолий Найман, 1962 г. Фотограф неизвестен .]

Иосиф и Марина встретились в январе 1962 года. Ему был двадцать один, она двумя годами старше. Марина Басманова выросла в семье художников и сама была художницей. Ее прохладная красота бросалась в глаза, Ахматова сравнила ее чистое, без макияжа, мраморное лицо с «холодной водой», и сам Бродский видел в ней кранахскую «Венеру с яблоками» (о которой написал стихотворение). Было в ней что-то глубоко загадочное, она редко открывала рот, а когда говорила, то таким тихим голосом, что было почти невозможно уловить ее слова.

Кризис в отношениях между Бродским и Басмановой на рубеже 1963–1964 годов — не только факт их частной биографии, но, благодаря поэтическим последствиям, и часть истории русской литературы. После того как Бродский стараниями друзей был помещен в московскую психиатрическую клинику, Марина в новогоднюю ночь изменила ему с его близким другом, поэтом Дмитрием Бобышевым, который вместе с самим Бродским и двумя другими друзьями-поэтами, Евгением Рейном и Анатолием Найманом, входил в поэтическую четверку молодых друзей Ахматовой — позднее их стали называть ахматовскими сиротами. Узнав о случившемся, Бродский пытался покончить с собой.

Несмотря на эмоциональный стресс, вызванный двойной изменой, любовь к Марине дала Бродскому силу выдержать все невзгоды 1964 года. «К несчастью — а с другой стороны, к счастью для меня — [суд] по времени совпал с большой личной драмой, с девушкой, и так далее, и так далее», — рассказывал он в интервью. На самом деле «эта ситуация меня больше тревожила, чем то, что случилось с моим телом: перемещения из одной камеры в другую, из одной тюрьмы в другую, допросы, все такое, на это я не очень обращал внимания». Он дважды увидел Марину — и все другое отодвинулось на задний план.