Давид Карапетян - Владимир Высоцкий. Воспоминания

— Заметили они меня там (Лев Лещенко и другие) и недовольно косятся: мол, этот-то как сюда затесался? — рассказывал ощутивший свою ущербность Володя.

Интервью на политические темы Высоцкий за границей избегал. Особенно интересовало журналистов его мнение о Галиче. Володя убедительно просил их не задавать о нём вопросов. Имея на руках советский паспорт, он обязан был вести себя лояльно: «Хвалить Галича в моём положении значило лезть в политику, критиковать же изгнанника я не хотел и не мог». И, с лёгкой иронией, добавил:

— Сейчас Галич меня всячески расхваливает, всем рекомендует слушать.

Отношение Высоцкого к Галичу было неоднозначным. В конце шестидесятых он не скрывал влияния старшего барда на свое творчество. Тогда он признавался: «Да, он помог мне всю поэтическую форму поставить». Когда Володя писал:

А счётчик щёлк да щёлк, но всё равно.

В конце пути придётся рассчитаться...

Галич уже был автором «Веселого разговора».

А касса щёлкает, касса щёлкает,

Не копеечкам — жизни счёт!

И трясёт она белою чёлкою,

А касса: щёлк, щёлк, щёлк...

К Галичу-эмигранту Володя относился сдержаннее. Это было, видимо, связано с его скептическим взглядом на диссидентство в целом. Не на эмигрантов, — горемык, а именно на диссидентов-профессионалов. Володя считал их людьми излишне политизированными и не вполне свободными.

Когда в декабре 1976 года я принялся увлеченно пересказывать Володе почерпнутые мной из итальянской прессы подробности скандальной сделки Буковский — Корвалан, он быстро охладил мой пыл:

— Ну да, я в курсе этого. Но ты же знаешь, я не люблю диссидентов.

— А Солженицын?

— Ну, Солженицын! — промолвил Володя, ловко уходя от прямого ответа посредством интонации.

Но я-то прекрасно помнил маленький эпизод трёхлетней давности. Показывая мне у себя дома фотографию Солженицына в журнале «Пари матч», Володя с расстановкой произнес:

— Ну, его-то они никогда не сломают.

А разве Солженицын не занимался непосредственно политикой, не использовал западные средства массовой информации, в том числе и опекаемую США радиостанцию «Свобода»? Ведь к этому Володя относился резко отрицательно: какая разница, кто тебя покупает? А тут у него концы с концами явно не сходились. В моих глазах Солженицын прежде всего был не «великим писателем земли русской», а наипервейшим диссидентом, таким же, как в свое время — Герцен. А Александр Галич в первую очередь являлся поэтом, и только потом — диссидентом. Да и какой подлинный поэт, в сущности, не диссидент? Дело не в терминологии, а в предназначении. В отношении к миру сущему большая поэзия — всегда фронда. Иначе её зовут версификацией. Такая уж у настоящих поэтов судьба — быть вне овала «манежей и арен».

Высоцкий очень точно почувствовал первые симптомы кризиса диссидентского движения. Сколько маленьких людей с ущемленным самолюбием и неутоленными амбициями превратилось вдруг в бесстрашных борцов с Системой? Почему-то им почудилось, что именно западный налогоплательщик обязан компенсировать их идеологические расхождения с платформой Советской власти. Симбиоз французского шампанского и русской икорки казался им идеальной материализацией теории конвергенции...

Тогда же, сразу после реплики о Солженицыне, я спросил у Володи напрямую:

— Ну а в себе-то ты уверен, не сломаешься сам-то? Вдруг решат тебя приручить? Соблазн ведь велик.

Володя отлично знал, какого ответа я от него жду. Он сказал так:

— Никогда этого не будет. Через это я уже проходил. Как-то написал я стихи под ноябрьские праздники. Хотел видеть их напечатанными. Совсем плохи дела были тогда. Там и красные знамёна были, и Ленин. Утром перечел — порвал и выбросил. Понял — это не для меня.

Осенью 1988 года мне довелось присутствовать на выступлении Иосифа Бродского в Сорбонне. Когда, выделив из современных бардов Высоцкого, он принялся расхваливать его стихотворную технику, аудитория, состоявшая в основном из эмигрантов третьей волны, глухо зароптала. Диссиденты отвечали Высоцкому взаимностью: для них он был недостаточно радикален и злободневен.

Сам Володя с досадой рассказывал о нравах, царящих в диссидентских кругах Парижа.

— Представляешь, каждый каждого подозревает в стукачестве, обзывают друг друга лагерными гнидами. Никакой солидарности.

С усмешкой рассказывал он и о фобиях писателя Владимира Максимова, денно и нощно ждущего спланированного КГБ покушения на свою драгоценную жизнь.