Эрнст Юнгер - Сады и дороги. Дневник

Во второй половине дня через Уденкур, Монтиньи и Вэкулёр в Нёвилль-ле-Вэкулёр, где места расквартирования показались мне чуть лучше. Приют я нашел в доме одного вышедшего на пенсию служащего Северной железной дороги, который, как и многие, ему подобные, по завершении срока службы вернулся в родные края. К сожалению, мухи из всех окрестных коровников слетаются на свидание в мою комнату.

В постели, как обычно очень удобной, я читал во французском переводе «Голубой карбункул» Конан Дойла. Такого рода вещи увлекают читателя описаниями подробностей охоты на человека и изощренных способов выслеживания.

Из-за затора на дороге под Нанси продолжение марша дивизии задерживается на день. Поэтому я еще раз вернулся в Пансэ, а к обеду был в Невилле.

Во второй половине дня я, поскольку мы находились совсем рядом, совершил вылазку в Домреми. Городок опоясывали свежие могилы, например, могила лейтенанта Якоба Райнерса, павшего там в возрасте двадцати трех лет 26 июня у самой дороги на Гро.

Я видел дом со скромной обстановкой и ту самую комнату, где родилась дева [180] Речь идет о Жанне д'Арк, Орлеанской деве, которая родилась в деревне Домреми в 1412 году. . Все, на мой взгляд, содержалось хорошо и скромно, совершенно безо всякой примеси музейности, какую я обнаружил затем в небольшой церкви. Здесь на одной иконе я прочитал прекрасное изречение: «Vitam pro fide dedit» [181] Отдал жизнь за веру (лат.). — мне кажется, что только по-латыни вещи могут быть выражены в столь чеканной лапидарности.

Решив выпить чашку кофе, я заглянул в небольшую гостиницу, причем хозяйка тотчас же поприветствовала меня обычным:

— Ah, mon pauvre monsieur, tout est pillé. [182] — Ах, мой бедный господин, все уже разграблено (фр.).

Итак, мы поехали дальше, в Нёфшато. Старый, тесно застроенный город нес на себе следы бомбардировок; вдоль домов тоже тянулись линии воронок от танковых снарядов. Жизнь на улицах казалась парализованной, словно с перерезанными сухожилиями; она еще не пришла в себя. После таких катастроф работа возобновляется, прежде всего, на полях, затем подключаются торговля и ремесло. Но прежде всего человек опять начинает играть, как я увидел на примере детей. Один офицер, принимавший участие во вступлении в Париж, рассказал мне, что первым человеком, на которого они наткнулись на обезлюдевших улицах, оказался пожилой рыболов, мирно сидевший на берегу Сены.

Затем мы посетили еще высокий феодальный замок Бурлемон, стоявший посреди великолепного парка, с лужаек которого, подобно скалам и островам в зеленом море, поднимались мощные, до самой земли окутанные листвою группы деревьев. С балюстрады я обозрел местность с холмами и темными лесами; она показалась мне замкнутой, прохладно-таинственной — одним словом, почвой, на которой девственность может достичь своей наивысшей, неодолимой ступени.

Вернувшись обратно, я еще перемолвился с хозяевами. Жена удивляет сочетанием заботливых, добродушных черт в кругу близких и, одновременно, крайней жесткости и слепоты в отношение всего непривычного, что обнаруживается в простодушно-прямых высказываниях. Так, она поведала мне, что до нашего вступления в их местности располагались войска из черных и биваком стояли прямо в сырых лесах. На мой вопрос: «Вероятно, в палатках?» — она ответила отрицательно:

— C'est des sauvages. Ils vivent comme ça [183] — Это же дикари. Они прямо так и жили (фр.). .

По поводу приготовления горемычного кролика, которому предстояло составить мою обеденную трапезу:

— Я им вырываю глаза, чтобы кровь лучше стекала.

Все это произносит она вежливым, даже любезным тоном.

Перед сном я прочитал еще одну историю Дойла: «Палец инженера». Мучения человека, затолкнутого в камеру гидравлического пресса, показаны в «Колодце и маятнике» Э. А. По, чье творчество представляет собой большой, изначальный поток, от которого потом ответвились все жанры фантастики. Впрочем, в его изображении маятника сокрыта мистерия, которую не под силу понять тому, у кого нет определенного фактического опыта.

После обеда я поехал вперед, в Жондревилль. Дорогой я занимал себя мыслями или, скорее, черновыми набросками мыслей, в которых ум едва ли отдает себе отчет. Как если бы мыслительной субстанции предшествовала какая-то другая, более тонкая, которая благодаря эрозии в известной мере размягчает материю и по-новому расчленяет ее. Так ум, полугрезя, играет вещами, еще не видя их, но как бы нащупывая их своими щупальцами. Свету предшествует тьма.