Михаил Девятаев - Побег из ада

Помню такой случай. Бушманов и Рыбальченко сидели за бараком в окружении группы заключенных, среди которых был и я. Они рассказывали нам о положении на фронтах согласно последней сводки Совинформбюро, принятой подпольным лагерным радиоприемником. Вдруг к ним подошли два человека: один, коренастый, широколицый, со светлыми волосами, был датчанином, другой — чернявый, круглолицый, — как я впоследствии узнал, советский лейтенант, член подпольной организации Яков Львович Крымский, который хорошо знал немецкий язык. Датчанин передал Андрею Дмитриевичу огромную коробку, наполненную продуктами, и что-то сказал ему по-немецки. Яков Львович перевел его слова:

— Это вам, дорогие Андре и Николай, от нас, датских и норвежских коммунистов…

Андрей Дмитриевич поблагодарил датчанина и тут же, в его присутствии, раздал нашим товарищам всё, что было в коробке, не оставив себе ничего. Этот его поступок взволновал меня до глубины души. Не решаясь есть полученные хлеб и сыр, я спросил у него:

— Почему же вы с Николаем Степановичем себе ничего не оставили?

— А зачем нам? Мы не сегодня-завтра попадем в крематорий. А вам надо сохранить силы для борьбы, — ответил Андрей Дмитриевич.

Николай Степанович добавил в шутку:

— О нас не беспокойтесь, если сами не дойдем до крематория, донесут…

Часто я интересовался, как они себя чувствуют, зная, что приговорены к смерти и что в любую минуту их могут казнить.

— Да, я приговорен к смерти, — говорил Бушманов, — скверно, конечно, на душе. Но я никогда не буду вымаливать себе жизнь у палачей.

— А у меня на сердце спокойно, будто этот приговор не меня касается, — заявлял Рыбальченко. — Ведь когда знаешь, за что умираешь, смерть не так уж страшна.

Часто у меня было очень подавленное настроение. Тогда я шел побеседовать к полковнику и политруку.

— Миша, не падай духом! — ободряли они меня. — Советские люди везде есть и пропасть не дадут.

Горячее участие и бодрое слово друзей в этих страшных условиях придавали мне силы и энергии. Я настолько стал им верить, что однажды рассказал свою тайну: я вовсе не Никитенко, а Девятаев — летчик-истребитель советской авиации.

— Это хорошо, — сказал Рыбальченко и спросил у меня: — А сумел бы улететь на немецком самолете?

Я не был уверен, что смогу управлять иностранной машиной.

— Если захочешь, сумеешь. Для большевиков нет невозможного. Самое главное, — захотеть и стремиться к этому. Ты должен при первой же возможности захватить немецкий самолет и улететь на Родину!

— А где я его захвачу? — безнадежно махнул я рукой.

— На аэродроме, конечно, — усмехнулся Бушманов. — Устроим, если надеешься на себя, — пояснил Рыбальченко. — Жаль, что нас из этой клетки никуда не выпускают, а то бы вместе попробовали… Можно направить тебя на какой-нибудь аэродром, в рабочую команду. Только не проболтайся, что ты летчик!.. Никому ни слова!

Вначале я смотрел на это, как на пустой разговор, которому не стоит придавать особого значения. Как это они могут направить меня на аэродром, будучи смертниками! Но когда они снова и снова поднимали этот вопрос и начали вполне серьезно давать советы, как поступить в том или другом случае при захвате самолета, пришлось задуматься. Луч надежды озарил мою жизнь. Поклялся им, что если такая возможность представится, не остановлюсь ни перед чем, организую группу товарищей, как они советуют, захвачу самолет и улечу на Родину. Мысль, поданная новыми друзьями, крепко засела мне в голову. Только бы попасть на аэродром.

— Когда же? — всё чаще я спрашивал у друзей.

— Скоро, Миша, — отвечал Рыбальченко. — Номер твой уже передал немецким товарищам из канцелярии. Как только будет наряд в какую-нибудь аэродромную команду, тебя включат.

— А если не будет?

— Тогда на завод «Хейнкель» пошлем, там есть летно-испытательное поле… Но мне сказали, что на аэродромы из лагеря часто берут заключенных.

Время тянулось медленно. Я начал было уже терять надежду, как вдруг однажды подходит ко мне А. Д. Рыбальченко и приглашает за барак:

— Ну, что? — посмотрел я ему в глаза.

— Готовься, Миша. Все сделано. Скоро поедешь… И действительно, на другой или третий день меня вызвали на этап.

Прощаясь с Николаем Степановичем Бушмановым и Андреем Дмитриевичем Рыбальченко, я горячо благодарил их за всё хорошее, что они сделали для меня, за верную дружбу и был уверен, что мы уже никогда больше не встретимся. Ведь их положение было безнадежным — никаких шансов на спасение! И неизвестно, что случится со мной. Тяжело было сознавать, что палачи в любую минуту могут учинить над ними жестокую расправу.