Голос диспетчера аэровокзала обрывает мои воспоминания. Самолет линии «Ти-Даблью-Эй» задержится в Гандере еще на час. Починка отопления, видимо, не ладится. Я устраиваюсь поглубже в кресле и возвращаюсь к своим мыслям.
Да… Вот эта самая проблема: почему и во имя чего я появился на Западе?
Когда сначала в феврале, а потом в апреле 1954 года рухнули одна за другой мои надежды, я готов был осудить многих. Американскую разведку — за близорукость и косность, НТС — за «нерешительность», Запад — за бессилие в борьбе с коммунизмом, прессу, радио и телевидение — за искажение моей «истории»… Но не был ли и я сам виноват во многом из того, что случилось? Сегодня я должен сказать себе трезво и честно: да, вина лежит и на мне самом.
Когда я был уже в руках американской разведки, мои внутренние колебания, приводившие иногда даже к внешней противоречивости отдельных поступков и слов, не могли ли дать окружавшим меня людям возможность подумать, что я мог бы «зачеркнуть прошлое» и заняться поисками «новой родины»?
Сегодня я знаю, что окончательной готовности пойти на это у меня, в действительности, не было. Что-то более сильное, чем любые колебания, приковывало меня к пути, на который я вступил в Москве тринадцатого января 1954 года.
Тот факт, что с этого пути я не могу свернуть, стал для меня особенно ясным в Америке.
Через несколько дней после прилета з Вашингтон меня вызвали в Сенат. Не удовлетворившись рапортом службы американской разведки, он хотел сам в беседе «с глазу на глаз», спросить у меня: — «Что же в самом деле случилось с вами? Как вы попали сюда и зачем?»
Начались секретные заседания сенатской комиссии, производившей опрос меня. Я рассказал историю своего разрыва с коммунистической идеологией, подчеркнул то обстоятельство, что пришел на Запад не в поисках политического убежища, а с целью примкнуть к русской революционной организации. Сенат решил устроить открытое заседание с прессой и телевидением, чтобы дать мне возможность обратиться к американскому народу с просьбой помочь спасти мою семью.
Однако служба американской разведки вновь настаивала, чтобы я умолчал об истории с посольством. Они считали, что откровенный рассказ о «московском плане» отрежет мне дальнейшие пути по спасению семьи. Я поверил им еще раз. 21 мая, на открытом заседании сенатской комиссии, я снова обратился к американскому народу с просьбой защитить мою семью, и снова миллионы людей задали себе тот же странный, неотвеченный вопрос: — «почему Хохлов рассказывает о своей семье так открыто?»
Именно в те дни я окончательно понял, что нельзя надеяться на широкую помощь общественности моей семье, если не раскрыть историю с посольством.
2 июня 1954 г. мировая пресса сообщила из Москвы, что моя семья исчезла из нашей квартиры в Кривоникольском переулке. Это сообщение никогда не было как следует проверено, но всем было и так ясно, что Яна попала в руки МВД. Теперь судьба моей семьи решалась реакцией общественкого мнения мира на нашу с Яной историю.
После боннской пресс-конференции нашлись тысячи людей, которые поверили в Яну. Они поверили потому, что хотели поверить в силу души и совести. На противоположном полюсе оказались другие — те, кто не смог поверить из-за собственной душевной убогости. Нашлись, конечно, и такие, которым было приказано не поверить. Эти стали усердно бросать камнями и грязью и в Яну, и в меня, и вообще во всех советских людей.
Но между этими полюсами были миллионы читателей западных газет и слушателей западного радио, которые не могли еще разобраться, что именно правдоподобно в моей истории, а что перепутано, искажено или скрыто. В числе этих людей были и советские граждане на территории СССР. Западные радиостанции в течение многих недель передавали на советскую территорию материалы, взятые из моих заявлений прессе в Бонне. Самым непонятным и неправдоподобным для этих людей было то, что я «рассказал о своей жене МВД». И они были правы в своих сомнениях.
Им я был обязан ответить, как можно скорее и как можно точнее.
Летом и осенью 1954 года я работал над статьями для американского еженедельника «Сатердей Ивнинг Пост». Сначала я диктовал их по-русски на магнитофон и сотрудник журнала получал английский перевод. Потом мои знания английского продвинулись и я смог самостоятельно корректировать текст. Из пятисот надиктованных мною страниц, журнал выбрал 160 наиболее, по его мнению, интересных. Мне удалось включить в последнюю статью рассказ о плане спасения моей семьи. Правда, пришлось пойти на компромисс. Слово «посольство» было всюду вычеркнуто и точные формулировки затуманены. Я не отчаивался. Статьи были только началом моей борьбы.
Читать дальше