Степан Швец - Под крыльями — ночь

В первые же дни войны он был сбит. Выпрыгнул с горящего самолета на территории, занятой немцами, получил травму. Крестьяне подлечили его, переодели, он отпустил бороду и с палочкой в руках пробирался на восток — к «родственникам». Пробирался и наблюдал. Он многое видел…

— Я видел, — сказал нам Степаненко, — как под Кременчугом фашистский летчик с бреющего полета расстреливал поезд с детьми. На крыше каждого вагона алел огромный красный крест, но фашист пикировал на состав. Я видел древнюю старуху, которой до смерти, как говорится, два дня осталось. Фашисты вместе с другими стариками запрягли ее в упряжку и заставили волочить тяжелую пушку. Старуха умерла в упряжке. Но гитлеровцы не разрешили распрячь упряжку, и старые люди продолжали тащить орудие вместе с трупом…

Благородное ожесточение, лютая, священная ненависть к врагам овладели летчиком Степаненко. Всё виденное, всё пережитое настолько ожесточило доброго от природы советского летчика, что он летал громить врага, я бы сказал, с жадностью, летал без устали, как бы стремясь наверстать упущенное.

«Сквозь грозовые разряды, сквозь нескончаемую толщу облаков, — писал о нем военный корреспондент, — не раз неслась тяжелая машина гвардии старшего лейтенанта Николая Степаненко к Берлину, Бухаресту, Данцигу, Кенигсбергу. Под плоскостью проплывали города и села Украины — трижды любимой в разлуке родной земли. В тягостной тьме лежит далеко внизу земля Родины, и от этого одновременного ощущения ее близости и отчужденности сердце бьется горячее, мозг работает тревожнее, мысль становится яростней и острей».

Типичный украинец, шутник и острослов, Степаненко пересыпал свою речь украинскими прибаутками. Там, где Степаненко, всегда оживленно, весело. И как приятный собеседник, и как бесстрашный воин, боевой летчик, он заслуженно пользовался большим авторитетом, глубоким уважением в нашей среде. В боевой работе он многих уже обогнал. Три боевых ордена украшали его грудь. За сотню боевых вылетов перевалило, а он, как говорится, не сбавлял темпы. И если его самолет бывал в ремонте, он садился на запасной и продолжал летать.

Так было и на сей раз. Экипаж прибыл на КП, а его самолет оказался неисправным. Другие летчики в таких случаях возвращались домой. На необлетанном самолете никто не решался летать. Степаненко не таков.

— Есть какой-нибудь свободный самолет?

Свободный самолет был. Подвесили бомбы, и самолет пошел на взлет. Но на первом развороте резко обрывает левый мотор, самолет опустил нос и пошел к земле. Радист и стрелок, заметив неладное, быстро выбросились из машины и тут же раскрыли парашюты, которые за счет скорости наполнились воздухом и смягчили приземление. Оба приземлились без повреждений. Самолет врезался в землю и взорвался. Летчик Николай Степаненко и штурман Сергей Малов погибли. И тем тягостнее об этом вспоминать, что всё это произошло в какое-то мгновение и на наших глазах: мы сидели в самолетах, ожидая очередности взлета. Представляете, каково было нам взлетать после случившегося, горько сознавая, что верного боевого товарища, патриота, коммуниста, замечательного человека, с которым только что разговаривали на КП, уже не стало?

Высшую правительственную награду я получал в Кремле. Вручал награды заместитель Председателя Президиума Верховного Совета СССР О. В. Куусинен.

После вручения наград мы сфотографировались с товарищем Куусиненом.

Выйдя из Кремля и простившись с друзьями, я отправился домой. Хотелось побыть одному, разобраться в своих мыслях и чувствах.

Вездесущие любознательные мальчишки окружили меня почти у самого Кремля, рассматривая награды.

— Ребята, он прямо из Кремля, сами видели, как выходил! — кричали те, кто первыми окружили меня.

Они сопровождали меня до самого дома, расспрашивая о летчиках, о фронте, о боях. Наша процессия вызывала у встречных уважительные улыбки. И пришли на память те первые дни войны, когда — это было в начале июля 1941 года — в ожидании назначения я три дня пробыл в Москве. В каждом взгляде я, офицер, видел как бы упрек. Мне казалось, меня обвиняют в том, что я не уберег Родину от постигшего ее несчастья, не сумел остановить и отбросить врага. Мучительным испытанием было читать в каждом взгляде такие мысли, и я опустил глаза. Я желал тогда одного — поскорее уехать на фронт.

Конечно, теперь, как и тогда, каждый прохожий озабочен своими делами, и всё то, что мне казалось, было, вероятно, порождено моей фантазией, но шагать сегодня по Москве на виду у людей мне было куда приятнее, чем тогда. Шагать и размышлять.