Теодор Вульфович: Обыкновенная биография

На этом фоне особенно бледно выглядят все эти отживающие свой век маленькие людишки. Теперь они мне кажутся особенно омерзительными. Но их становится всё меньше и меньше, и сознание этого придаёт особую силу и уверенность в нашей победе».

Это писал я в лагере во время ночного дежурства.

По возвращении в Москву появилась следующая запись:

«Последние дни лагерной жизни и пролетели очень быстро. Поезд от платформы Игнатьевская пошёл сначала медленно, потом быстрее, быстрее, быстрее и, наконец, помчался по направлению к Москве.

На станции Иваново состав стоял 20 минут. Москвичи долго прощались с ивановцами, и все клялись друг другу, что будут писать обязательно. Большинство ребят разошлось. Остались на перроне москвичи и несколько ивановцев. Среди них была Валя. Николай сдержал своё слово и ехал со мной в Москву.

Все стояли на перроне. Говорили мало. У всех на лицах улыбки, но глаза невесёлые, у некоторых ребят навернулись слёзы, и они их смахивают, стараясь это сделать незаметно для окружающих. Почти у всех першит в горле. Последнюю минуту молчали все. Поезд с лязгом тронулся и начал быстро набирать скорость. На ходу садились последние ребята и долго, долго махали друг другу газетами и платками. Группа на перроне уже почти разошлась, но Валя всё ещё стоит и, слегка улыбаясь, машет рукой. Вот она обернулась в последний раз и смешалась с вокзальной толпой. Все вошли в вагон. Тишина была такая, будто ехали не пионеры, а академики…».

«… Через несколько дней я провожал Колю домой, и на перроне Ярославского вокзала он обещал мне писать письма в стихах. Я обещал писать ему только в прозе».

Прекрасным сентябрьским днём, когда московское солнце с небольшим напряжением, но радостно выдавало москвичам двойную норму тепла, я прогуливался со своим папкой по улице Горького. Множество флагов, знамён, панно и транспарантов украшали вновь отстроенные дома и леса скоростного строительства. По улицам шли бронзовые колонны армейских физкультурников в голубых трусах и шапочках. Из репродукторов неслись слова марша:

А из рядов физкультурников неслось как продолжение:

— Сынка, — неожиданно громко сказал отец, — а ты замечаешь, что наша жизнь всё больше и больше начинает походить на настоящий (он сделал ударение на этом слове) на настоящий праздник?

Я недоуменно посмотрел на плохонько одетого мужчину, который был моим отцом. Две минуты назад мы совещались — купить ли нам на последнюю трёшницу по пирожку или по порции мороженного. В последнем варианте папка сэкономил бы себе деньги на пачку папирос, и я спросил его:

— Чего это ты, пап, а?

— Нет, сын, я серьёзно. Вот ты посмотри, мне кажется, мы многого не замечаем. Недавно было открытие выставки (он говорил о ВСХВ), и этот день был настоящим праздником, не успели оглянуться, как день авиации. Ну, ладно, мой день рождения не в счёт, а вот сегодня день физкультурников и такой грандиозный парад… И ведь в будни жизнь идёт так же интенсивно, как в большие праздники.

Мимо проходили юноши допризывники и пели:

Я понял, что он мне говорит о самом главном. Началась Финская, и я перестал получать письма от Николая Лысенко, а месяц спустя я услышал по радио о посмертном присвоении Героя Советского Союза бойцу добровольческого лыжного батальона Лысенко Николаю Викторовичу.

«Кем ты хочешь быть?» — этот вопрос задают всем детям, задавали его и мне. Я хотел быть артистом, лётчиком, кавалеристом, дирижёром, скрипачом и танцором. В пожарные команды детей не брали. Самолёты находились где-то очень высоко. К лошадям я подходить боялся, дирижировал я в своё удовольствие в цирке на представлениях, а на скрипку у родителей всегда не хватало денег. Танцевать разрешали, сколько мне заблагорассудится, но в балетную школу не отдавали — говорили, что танцор-профессионал должен иметь железное сердце, а я, по мнению родных, не был обладателем такого.

«Кем я хочу быть?» — этот вопрос задают себе все юноши, задумывался над этим вопросом и я.

Я хотел быть театральным режиссёром и актёром. Кино было тоже очень заманчивым путём, но театр казался родным и близким, а кинематограф чем-то недосягаемым и необычайно сложным — больше того, кинематограф казался мне чем-то заграничным, а заграница была чужой.