Артур Прокопчук - ГРУЗИНСКАЯ РАПСОДИЯ in blue

Обойдя со всех сторон известный одесситам "платан, который посадил еще Пушкин", тем же теплоходом мы вернулись в Ялту, где и предполагали остаться до конца отпуска. Вернее не в самой Ялте, а в Гурзуфе, который мне всегда очень нравился, со времен моего первого путешествии по крымскому побережью, когда в составе сборной й республики по водному поло мы готовились к Спартакиаде народов СССР 1956 года. Мы тогда все лето проводили в Севастополе и совершали для отдыха и небольшой передышки однодневные вояжи, прерывающие тренировочный цикл.

С тех пор крымское побережье не вызывало у меня особых симпатий из-за тяжелой дороги "707", скверных пляжей, скученности, плохого питания и убогой растительности, все это было в разительном контрасте с буйной и красочной природой Кавказа. А особенно с его километровыми песчаными пляжами в Бабушерах, Кобулети или за Зеленым мысом у Батуми. Крымские горы, вроде Ай-Петри. казались мне какими-то обглоданными что ли, пустынными и считать их за горы, после моих походов по Кавказу, мне было неловко.

Но Гурзуф с Суук-Су, а еще и недоступная нам с царских времен, закрытая для посторонних глаз, Ливадия со своими дворцами, были овеяны литературным романтизмом, рассказами родителей о "том времени" и прочей чепухней, сильно влияющей на наше юношеское восприятие действительности. Мне когда-то в детстве, на Урале, когда я почти год пролежал в разных туберкулезных отделениях больниц и детских санаториев, подарили старинные открытки с цветными фотографиями берега Крыма. Надо было еще раз проверить свои ощущения от того времени, о той красивой, яркой, "открыточной" жизни на берегу моря.

Итак, мы с Изой перебрались из Ялты в Гурзуф и осели там, сняв за три рубля в день (и ночь) какую-то хату, расположенную в верхней части этого городка.

В один из обычных дней черноморского отдыха, отстояв в очереди за блинами (популярная еда того времени), мы прошлись вдоль каменистого гурзуфского пляжа и вдруг услыхали пение под гитару. Знакомая мелодия и слова заставили подойти поближе к группе, расположившейся на топчанах под навесом. "Мы похоронены где-то под Нарвой, под Нарвой, под Нарвой…", — мне очень нравилась эта вещь, и еще: — "Уходят, уходят, уходят друзья…".

В Москве у Миши Вентцеля я уже слышал, записанные им дома, в авторском исполнении, эти строфы. Галич и мать Миши, Елена Сергеевна Вентцель (И.Грекова) работали над каким-то сценарием, и Миша воспользовался этим случаем. Он все, что было им записано, добавив еще и становившиеся невероятно популярными песни Окуджавы, переписал на одну бобину, привез в свою очередную командировку к нам в институт и подарил мне. Я, в свою очередь, переписывал эти песни, сразу же понравившиеся мне своей искренностью, верным тоном и упрощенным гитарным аккомпанементом, для своих многочисленных приятелей.

Галич и Окуджава заставляли по новому смотреть на мир, а Галич еще своими текстами песен стоял в открытой конфронтацией к власти, что особенно импонировало моему тбилисскому окружению. Кроме того, в Тбилиси, как нигде, любили гитару, играли на ней, тогда не было, наверное, ни одного дома, ни одной городской семьи без гитары. Медленно, но верно эти новые песни завоевывали тбилисскую аудиторию.

Я стоял, прислонясь к нагретому солнцем столбу навеса, слушал, а ребята все пели и пели одну песню за другой. И вдруг я разглядел между голыми спинами, окруживших играющего на гитаре, моего первого (и последнего) пионервожатого из минского лагеря в Астрашицком городке — Леву Томильчика. Кроме того, его мама, как и моя, тоже рентгенолог, безуспешно лечила когда-то рентгеном мои гланды, изъеденные ангиной. Присмотревшись и подойдя поближе, я узнал и Славу Степина из нашей школы и еще несколько минчан. Оставалось примкнуть к ним, познакомится с несколькими их приятелями, узнать, где они остановились и договориться о встрече на следующий день.

Слава Степин вызывал у меня со школьных, университетских лет необъяснимое… Даже не могу подобрать подходящее слово — почтение, — нет, как-то тогда было еще ему и мне не по возрасту, скорее восхищение — тоже не подходит, не прима-балерина, может быть, точнее было бы — поклонение ему и признание его необычности, глубины знания и точности определений, фантастической эрудицией и живым непосредственным изложением самых запутанных и сложных тем. Я помню ходил за ним часами по пляжу рижского взморья и старался не пропустить ни одного его слова, хотя не могу вспомнить, о чем он своим обычным, спокойным тоном рассказывал, объяснял тогда, но впечатление было такое, словно я оказался на берегах античной Греции и мне кто-то из тех, "великих классиков", рассказывает об устройстве мира. Осталось от этих встреч неизгладимое на всю жизнь впечатление о человеке другого уровня понимания вещей. Видимо, такими были те, гениальные, античные философы далекого прошлого. (Академик Вячеслав Семёнович Стёпин много лет возглавлял Институт Философии РАН, сегодня он Академик-секретарь отделения РАН).