Дневник библиотекаря Хильдегарт

Некоторое время клирик без всякого удовольствия размышлял над последним высказыванием аббата, но потом как-то отвлёкся, развеселился и замурлыкал песенку, радуясь августовскому солнцу, запаху сена, а также тому, что у него больше не болят ноги. Выигранная клячонка всхрапывала, мотала головой и ступала так осторожно, как будто тоже шла босиком, а аббат Бернард шёл рядом с ней, низко склонив голову, и хмуро улыбался каким-то своим мыслям.

Бабушка с чернильницей

В каждой библиотеке есть своё привидение. В нашей оно тоже есть.

На самом деле это просто безобидная сумасшедшая старушка с чернильницей в руке. С такой продолговатой синей баночкой, в которой, кажется, и до сих пор ещё продаются чернила для авторучек с пером. В самой по себе бабушке и самой по себе баночке, разумеется, нет ничего страшного. Но всё дело в том, что у баночки нет крышечки, а у бабушки болезнь Паркинсона. И вот она держит в дрожащей руке открытую баночку с чернилами, пальцы её трепещут и ходят ходуном, и чернила выплёскиваются ей на грудь, моментально впитываясь в синюю шерстяную ткань её платья. Это безумно страшно и безумно смешно. Я подавляю в себе и малодушный страх, и кощунственный смех. Я подхожу к ней, стараясь держаться под определёным углом по отношению к её баночке, и нежными уговорами пытаюсь выпроводить её из зала. Мне хочется сделать это как можно скорее, пока она не залила чернилами всё вокруг. Но она не уходит. Она любит наш зал, хотя и жалуется иногда, что в окна к нам всё время заглядывают мужчины. При этом она грустно ёжится, и я понимаю, почему ей так неуютно: зал находится на третьем этаже. Тем не менее, выпроводить её не удаётся, и она садится в уголке со своей чернильницей, раскладывает бумагу, достаёт деревянную ручку, обмакивает перо... Во времена моего детства я иногда видела такие ручки на почте. У неё их целый набор, а к нему – целый мешочек разнокалиберных перьев. И вот она сидит, прямая и бледная, в шляпке с рваной вуалью, в глухом бесфоменном платье, испещрённом чернильными пятнами, в лице её – ни кровинки, в глазах – тихая потусторонняя синь. Сидит и пишет что-то пером по бумаге. Удивительно, но до сих пор она ещё ничего не залила своими чернилами - кроме собственного платья. Когда она начинает писать, рука её тотчас перестаёт дрожать, и я вижу через её плечо, как на бумагу ложатся стройные, как копья, и таинственные, как древние руны, знаки. Они сливаются и сплетаются в неведомые слова и фразы, и я потихоньку начинаю думать: полно, а сумасшедшая ли она, эта бабушка? Оглядываюсь на чёрные вечерние окна и на всякий случай опускаю жалюзи...

Моя пятилетняя племянница Сашка стоит у подъезда, рядом с колченогой скамейкой, и молчит. На скамейке сидит девятиклассник Витька, ест мороженое и напряжённо размышляет о чём-то, глядя вверх, на переплетающиеся в небе чёрные тополиные ветки. Сашка смотрит на Витьку, не отрываясь и не скрываясь, в её глазах - застенчивая нежность и состредоточенное восхищение. Точно так же, я помню, этим летом она разглядывала оленя в зоопарке - пристально и влюблённо. Олень - её любимое животное. Она рисует его во всех тетрадях, а когда видит где-нибудь на картинке или на экране, вспыхивает, морщится и начинает светиться улыбкой.

Поневоле я тоже приглядываюсь к этому Витьке. Он сидит, привалившись одним плечом к дощатой спинке скамейки, закинув ногу на ногу и раскинув локти, но в его позе почему-то нет ни расхлябанности, ни вызова. Напротив - она очень естественна и неуловимо грациозна. Он облизывает лопнувший вафельный стаканчик, откидывает волосы со лба и покачивает ногой в такт своим мыслям. Сашка смотрит на него и светится тихой влюблённой радостью.

Наконец он замечает её взгляд, хмурится, но потом усмехатся и спрашивает:

— Тебе чего, пуговица? Мороженого хочешь, что ли? Я бы тебе дал лизнуть, но ты же ещё малявка - горло заболит...

Пробегая мимо меня, какой-то маленький и совершенно незнакомый мне мальчик вдруг остановился и с надеждой спросил:

— Слушай, а у тебя пульки для пистолета нету?

И мне стало лестно и стыдно. Лестно - из-за одного его предположения, что она у меня может быть. А стыдно - из-за того, что её у меня всё-таки не было.

Моя шестилетняя крестница Влада позвонила мне вечером по телефону и пожаловалась:

— Ты не знаешь, почему, если с Богом говорить, Он никогда не отвечает? Я каждый вечер с Ним всё разговариваю, разговариваю, а Он всё молчит и молчит...