Вениамин Каверин - Эпилог

Понятно, что книги Л.И.Брежнева имели успех. Но пользуются успехом — как это ни поразительно — и книги Сартакова, Проскурина, Закруткина и прочих. Однажды, проходя мимо Книжной лавки писателей, я увидел очередь, мешавшую движению по Кузнецкому мосту. «За Цветаевой?» — подумал я и на всякий случай решил проверить.

«За Карповым», — последовал ответ.

«Ш ахматистом?»

«Нет, писателем».

Среди писателей очень мало Героев Советского Союза, а может быть, только он один. Но ведь книги Карпова читают не потому, что он Герой Советского Союза!

Точно такая же история повторилась с С.ИЛипкиным, предположившим, что длинная очередь на Кузнецком мосту стоит за Ф.Сологубом, только что появившимся после многолетнего перерыва. А оказалось, что за Проскуриным. Это вовсе не значит, что Сологуба не будут так же рвать из рук, как Проскурина. Напротив: на черном рынке Сологуб стоит не меньше 30 рублей, а Проскурин вообще не котируется — он ничего не стоит.

Я не выкарабкался бы из моего послесловия, если бы я занялся анализом книжного рынка в Советском Союзе. Мне кажется, что объяснить весь этот бум не так уж и трудно. Дышать нечем, общественное сознание подавлено, укрощено, вкус сознательно подорван, душе некуда податься, и возникают — не могут не возникнуть — замены. Их много — внимание к старине (на которое отпускаются немалые деньги), возникновение новых музеев, спорт, занимающий все больше места, коллекционирование, музыка (свободе которой завидуют писатели), живопись (которой они не завидуют) и литература. С ней, в сущности, возятся с первых лет ее возникновения, она одна оказалась укрощенной и неукротимой. Читают Проскурина, Сартакова, но разговаривают, поверяют себя, утоляют тайную жажду искренности с Пастернаком, с Ахматовой, с Цветаевой, Тыняновым, Булгаковым, с Заболоцким. И ту же потаенную жажду правды ищут в книгах Грековой, Распутина, Белова, Трифонова, Тендрякова, Искандера и многих других. Нет и не может быть департамента, который был бы способен разорвать связь между мыслящим писателем и мыслящим читателем. Как ни странно, она каким-то чудом проникла даже в цензуру, которая для того и учреждена, чтобы ее ограничить. В противном случае цензура запретила бы повесть Грековой «Вдовий пароход», в которой главный герой с восьми лет понимает, что «все врут», и ломает во имя этой непреложной истины всю свою жизнь. Впрочем, может быть, упадок интеллектуального уровня отразился и на цензуре, которая спустя рукава занимается своим делом? Что такое цензура? Лишь очередная ступень контроля, который начинается с той минуты, когда рукопись открывает редактор. Редактор журнала «Октябрь» А.Ананьев попросил меня заменить китайскую розу (в повести «Верлиока») на розу какой-нибудь другой национальности — о китайцах лучше не упоминать. Придуманное героем сказки «Рисунок» прозвище «Левант» напоминало ему о чем-то «левом» (может быть, о левых эсерах) и пришлось заменить «Леванта» — «Сильвантом». В повести «Мятежники горного корпуса» Л.Н.Тынянова вынуждена была отказаться от татарина Рахметулки, который сечет кадетов — как бы не обиделись татары! Поляка Горецкого ей предложили сделать кем угодно — немцем, французом, англичанином, только не поляком — конечно, в связи с деятельностью свободных профсоюзов, развернувшейся в Польше! Это мелочи, но в них, как в осколке дьявольского зеркала, заморозившем сердце Кая (в сказке Андерсена), отражается целый мир трепещущего от неуверенности и страха сознания. Этот мир, разумеется, строго регламентирован: от редактора до (в сравнительно редких случаях) ЦК. И поразительно, что даже читатель настолько заражен манией контроля, что и он не в силах представить себе бесцензурное свободное произведение. Только и слышится: «Как это пропустили?» Или даже: «Куда смотрит цензура?» Противоречит ли эта мания контроля жажде правды, о которой я выше упомянул? Нимало! В давно растерявшемся, бездуховном сознании они стоят рядом, и это, кстати сказать, грозит новой опасностью. Эта опасность заключается в том, что понятия «добро», «мужество», «нравственность», «честность» стираются и ничего не значат в устах, которые не перестают лгать. Понятия сносились, и пройдут десятки лет, пока жизнь вернет им подлинное значение. Ведь двойная жизнь, господствующая в нашей стране — думать одно, а говорить другое, — опирается прежде всего на язык. Он почти беззащитен. Единственная его опора — литература, которую стараются сломить, подчиняя политической цели. Но не тот дорогостоящий департамент, который, увеличиваясь с каждым годом, достиг уже шести с половиной тысяч функционеров, не Союз писателей. «И что такое литература — отдельные вершинные книги и их необыкновенные авторы, или подлесок, весь поток. И каков сегодняшний поток или сегодняшние вершины? И с каких именно Гималаев и Эльбрусов текут ручейки и потоки, питающие Ваш оптимизм? Пример “Метрополя” меня не убеждает», — пишет мне один из очень немногих читателей моего «Эпилога».