Виктор Петелин - Жизнь Шаляпина. Триумф

– Профессор Дукельский, конечно, не прав вот в каком отношении: Ленин подчеркивает, что мы даем более высокую оплату сотням тысяч, если не миллионам тех, кто всегда получал лучшее жалованье. И наше правительство таким образом не покупает, как пишет Дукельский, усматривая в этом обиду и оскорбление его высоким чувствам. Тут вам необходимо понять, Федор Иванович, что против всех богачей озлоблены рабочие и крестьяне, которые надеются в ходе революции добиться равенства со всеми людьми, а партия большевиков снова выделяет тех же самых, которых выделяло и царское правительство. Помните: Ленин пишет, что если б мы, большевики, натравливали на интеллигенцию, то нас бы надо повесить, мы просто хотим предоставить интеллигенции лучшие условия работы, а потому ввели охранные грамоты для того, чтобы к вам, творческой и технической интеллигенции, не вселяли бесквартирных, чтобы Коровин спокойно работал в своей мастерской, чтобы дать Шаляпину лишний пуд муки, кусок сала, потому что мы знаем, что у него большая семья… Да и про кровати, Федор Иванович, у Владимира Ильича сказано, что если не было грубости, оскорблений, желания поиздеваться (а если это было, то за это надо карать), если этого не было, то начальник был прав: солдаты измучены, месяцами не видали кроватей, они защищают социалистическую республику при неслыханных трудностях, при нечеловеческих условиях, и они вправе забрать себе кровать на короткое время отдыха. Прекрасно помню, как Ленин решительно поддержал начальника: «Мы против того, чтобы общие условия жизни интеллигентов понижались сразу до средних – следовательно, мы против понижения их заработка до среднего. Но война подчиняет себе все, и ради отдыха для солдат интеллигенты должны потесниться. Это не унизительное, а справедливое требование»… Вот что писал Ленин, и он был прав…

«Черт меня дернул вспомнить про этого Дукельского, ишь разошелся, даже цитирует Ленина, все говорят: у Луначарского зеркальная, фантастическая память», – а вслух сказал:

– Да разве мы против, чтобы потесниться, Анатолий Васильевич! Помните, в годы войны я устроил на свои средства два лазарета для раненых воинов по двадцать пять коек в каждом, один в Питере, второй в Москве, не только оборудованы были на мои средства, но и содержались, мои дочери там помогали, Иола Игнатьевна, я много раз там бывал, беседовал, утешал, пел им русские народные песни… Так что мы готовы потесниться, но ведь комиссары влезают нагло в наш дом, забирают, что им приглянется, уж не говоря о вкладах в банках, которые просто отобрали у всех. А ведь вы знаете, что труд мой нелегок, я никого не эксплуатировал, я эксплуатировал только свой талант, гробил свое здоровье.

Эскузович, Шаляпин и Луначарский наконец вошли в простую комнату, разделенную на две части, большую и меньшую. На большом письменном столе лежали бумаги, у стола стояло кресло.

«И вот из маленькой двери, – писал Шаляпин в своей книге «Маска и душа», вспоминая единственную встречу с Лениным, – из угла покатилась фигура татарского типа, с широкими скулами, с малой шевелюрой, с бородкой. Ленин. Он немного картавил на «р». Поздоровались. Очень любезно пригласил сесть и спросил, в чем дело. И вот я как можно внятнее начал рассусоливать очень простой, в сущности, вопрос. Не успел я сказать несколько фраз, как мой план рассусоливания был немедленно расстроен Владимиром Ильичом. Он коротко сказал:

– Не беспокойтесь, не беспокойтесь. Я все отлично понимаю.

Тут я понял, что имею дело с человеком, который привык понимать с двух слов, и что разжевывать дел ему не надо. Он меня сразу покорил и стал мне симпатичен. «Это, пожалуй, вождь», – подумал я.

А Ленин продолжал:

– Поезжайте в Петроград, не говорите никому ни слова, а я употреблю влияние, если оно есть, на то, чтобы ваши резонные опасения были приняты во внимание в вашу сторону.

Должно быть, влияние было, потому что все костюмы и декорации остались на месте, и никто их больше не пытался трогать. Очень мне было бы жалко, если бы эта приятная вековая пыль была выбита невежественными палками, выдернутыми из обтертых метел…»

26 августа 1919 года в декрете «Об объединении театрального дела» Совет Народных Комиссаров постановил создать «высшее руководство всеми театрами, как государственными, так и принадлежащими отдельным ведомствам, – Центротеатр при Наркомпросе». Кроме того, в постановлении говорилось: «Со дня опубликования декрета воспрещается кому бы то ни было вывоз за границу, уничтожение, обесценение или продажа театрального имущества без разрешения на то Центротеатра для театров, имеющих общегосударственное значение, и для театров, имеющих местное значение, – от нарообразов».