Виктор Петелин - Жизнь Шаляпина. Триумф

– Но это только на бумаге, а на самом деле жизнь не уложишь в график, мало ли что бывает. И я в этот график никак не могу уложиться, и все его списки, графики взрываются, нарушаются. – Шаляпин незаметно для себя начал горячиться.

– Знаю, знаю, и вы у фон Бооля и Тютюнника как бельмо на глазу… Он просто ждал этого скандала с надеждой: а вдруг вы, Федор Иванович, действительно хлопнете дверью и уйдете из театра, вот раздолье-то будет для таких, как Тютюнник… Сегодня скандал, завтра скандал, может быть, Шаляпин, в конце концов, уйдет, и оперный репертуар пойдет как по маслу. Вот почему Тютюнник и ничего не сделал, чтобы тут же погасить ваш конфликт, ему просто нужно, чтобы вы ссорились, выходили из себя, а они будут подмигивать, разводить руками, глумливо ухмыляться. Они привыкли театр рассматривать как обычное казенное учреждение, где служат.

– И уж совсем непозволительно, что он на репетиции «Фауста» с Коутсом вел себя демонстративно, так, что милейший Сергей Трофимович сделал ему замечание, и Тютюнник не менее демонстративно покинул театр.

– Это уж показалось совсем недопустимым. Обязанность главного режиссера – умиротворять артистов, а не возбуждать, его уход с репетиции – явное нежелание отвечать за спектакль, а следовательно, он должен подать рапорт об отставке, что уже и сделано. Так что беритесь за режиссирование, Федор Иванович, хотя бы своих спектаклей. Я распоряжусь вполне официально.

– Да я уже и занимаюсь постановкой «Дон Кихота» – вместе со Шкафером, ведь через месяц – премьера в Большом.

– Успеете? – спросил Теляковский.

– Только пришлите питерских дирижеров. Московские забастовку объявили, подведут еще… Вы знаете об этом?

– Более того… Знаю и о телеграмме Зилоти, который упрекал Коутса за согласие работать с вами.

– О! – оживился Шаляпин. – Этого я и не знал… Дам ему сегодня же телеграмму: «Бойкот дирижеров против Шаляпина уже разрастается. Примкнули Париж, Вена, Берлин, Кобелянск. Положение Америки не выяснено – упорно молчит. Телеграфируйте им о согласии Шаляпина. Как, Владимир Аркадьевич, сойдет?

– Не стоит! Обидится. А вам петь с ним в концертах придется!

– Нет уж, обязательно пошлю такую телеграмму… Корчат из себя интеллигентов…

«Было уже около трех часов ночи, когда мы с Шаляпиным после написания им письма Авранеку перешли к обсуждению режиссерского вопроса на оперных сценах императорских театров, – вспоминал В.А. Теляковский, перечитывая свои дневники тех дней. – Вопрос касался не режиссеров-администраторов, а режиссеров-художников, которые ставят оперы. В конце концов мне удалось его убедить, что его ни один режиссер не удовлетворит, а потому самое лучшее будет, если он возьмет на себя режиссирование тех опер, в которых участвует. Он согласился.

В половине пятого мы с Шаляпиным расстались, выпив чуть не целый самовар.

Письмо его рано утром было отправлено Авранеку, и инцидент был окончательно ликвидирован».

Но долго еще не умолкал разговор об этом скандале, постоянно подогреваемый в прессе. Недоброжелатели и завистники воспользовались случаем, чтобы перемывать косточки великого певца и актера.

О своих переживаниях Шаляпин написал 12 ноября 1910 года своему другу, которого мы уже не раз вспоминали здесь, Федору Волькенштейну: «…Прости меня за долгое молчание. Сказать по совести, у меня было столько хлопот по постановке «Дон Кихота» и всяких сценических и театральных дел, что я положительно не мог найти минуту, чтобы тебе написать. Спасибо тебе за писульку. Она была для меня так же дорога и мила, как если бы человеку, надолго запертому в вонючий нужник, принесли бы чудную ароматную розу.

В самом деле, я, кажется, и по сие время еще не вылез из грязи российского нужника, в который посадило меня российское руководительство, иначе говоря, кричащая интеллигенция, которой хоть кого угодно оболгать – все равно что плюнуть. Я, как доктор Штокман (Ибсен), оболган и будто бы уничтожен «большинством» – мне плевали в лицо, кому было только не лень, и, как я заметил, делали это с редкостным удовольствием. Слава Богу, что презрение мое к этой различной сволочи оказалось весьма превосходящим их всех, иначе, пожалуй, и в самом деле они уничтожили бы меня. Смешно мне очень и в то же время ужасно стыдно за них. Бедные обезьяны!

Насчет адвоката Канатова и другого его товарища, – я думаю, что для них было бы много чести, ежели собрались бы присяжные поверенные. Мне кажется, что после того, как у них были испорчены мною физиономии, они сами поймут, что оставаться в корпорации несколько неудобно, а впрочем, это такие хавроньи, что с них как с гуся вода.