Виктор Петелин - Жизнь Шаляпина. Триумф

Стояла прекрасная пора – макушка лета 1909 года… Сколько дней Шаляпин, мыкаясь по свету, вспоминал свой русский терем, давно ждущий своего хозяина. И наконец мечта его осуществилась – он снова в Ратухине, где с нетерпением ждали его дети и Иола Игнатьевна, которой он уделял все меньше и меньше внимания… А какая жена не чует, как рвутся прежние связи…

Первые дни Федор Иванович просто наслаждался воздухом, пением птиц, подолгу любовался стремительными полетами стрижей, ласточек, на деревьях щебетали подросшие птенцы, жадно все еще разевающие клювы при виде подлетающих родителей, веселые, все еще неуклюжие, они уже и сами находили себе пищу, но разевать-то при виде старших все еще разевали… Смешно было наблюдать, как птенцы, найдя что-нибудь съедобное, слетались все в одну кучу.

«Не разобрались еще, что к чему», – думал Федор Иванович, окидывая взглядом окрестности. Любовался сверкающими на солнце изумрудными соснами, словно одетыми в подвенечный наряд березами… Красота! Красотища! Весь век бы любовался русской природой, так хорошо и опрятно становилось на душе… А чуть отойдешь от дома – иная манит красота: широко и привольно разливаются луга, а там, чуть-чуть подальше, блещет своим неунывающим серебром речка, полная своими несметными богатствами; рыбы, говорят мужики, полным полно. Может, и врут, а может, просто оттого, чтобы угодить «барину». Ну, он еще успеет проверить, правду ли они говорят. Затем и приехал сюда – рыбки половить да на ребятишек полюбоваться… Пятеро…

Вроде бы мечта его осуществлялась, высказанная когда-то после трагической смерти первенца Игоря, у Шаляпиных должно быть много детей. И вот они, крепкие, умные, болтающие на трех-четырех языках. Забавно было с ними… Стоило ему как-то сказать, что деревенские ребятишки в своих одежонках превосходно себя чувствуют, как через несколько дней Иола Игнатьевна одела своих детей в крестьянскую справу: холщовые цветные рубахи, подпоясанные кушаком, широкие штаны, плотно забранные белыми онучами и аккуратно обвязанные предназначенными для этой цели веревками, а вместо привычной обуви – лапти. А на голове – лихо заломленные на одну сторону картузы.

Шаляпин с радостью, даже с каким-то позабытым ликованием помогал Иоле одевать сыновей… Сначала это было как бы игрой, а потом все убедились, что это и удобно – удобно ноге, всему телу.

И сам он чаще всего ходил в длинной белой рубахе, в свободных штанах, бывало, и босиком, а бывало, и в лаптях; хорошо чувствовали себя ноги в этой удобной для хождения по полям и лугам обуви.

И конечно, в солнечную погоду белый картуз украшал его голову.

Первые дни дети не отходили от него… То один, то другой, то третий просились к нему на ручки, Шаляпин вроде бы нехотя отнекивался, а потом вдруг подхватывал счастливчика, который с радостью взмывал вверх и водружался чаще всего на шее отца, вертелся по сторонам. Ох, до чего стало интереснее, так много можно было увидеть. И счастливы были все… Иола Игнатьевна давно уж не испытывала такого довольства: редко приходилось бывать вместе – гастроли, театры, знакомые, друзья много отнимали времени у Федора Ивановича. Да и когда оставался дома, то либо отдыхал, либо репетировал опять же с друзьями, с помощниками, с коллегами…

Конечно, она прежде всего интересовалась его здоровьем, она же знала, что в 36-летнем Шаляпине обнаружили излишки сахара; посоветовали строгий режим, диету. И когда они оставались одни, она чаще всего спрашивала о его самочувствии.

– Какое уж тут самочувствие, – уныло отвечал Шаляпин в первые же часы своего пребывания в Ратухине, когда немного улеглась радость от встречи с детьми, с домом, о котором так давно мечтал, – одна скука начинается: того нельзя, этого нельзя… Хотел к Горькому заехать, соскучился по старому другу да и вопросов много накопилось у меня в душе. Столько в жизни непонятного и противоречивого, самому, боюсь, не разобраться, но посоветовали врачи не откладывать курс лечения. И ты знаешь, поехал я в Виттель.

– Знать-то знаю, но и только, ты ж не писал нам, вот и у меня много вопросов к тебе, Федя. – И столько любви и муки послышалось в ее голосе, что Шаляпин вздрогнул от неожиданности.

«Неужто она меня все еще любит?» – подумал он.

– Изнервился я, Иолочка, – вслух сказал Федор Иванович. – Измучился, боялся, что вообще не приду в себя… Столько забот, столько тревоги накопилось в душе, что никакой водой все это не вымоешь… Премного виноват я перед тобой, Иолочка, прости меня, окаянного, что не писал я тебе… Сейчас только и могу сказать, что вырвался на свободу, начинаю дышать более или менее свободно… Да и то как-то не верится, что освободился и могу быть себе хозяином хотя бы этот месяц в деревне… Работал без передышки, если не считать мое пребывание у Горького в прошлом году да плаванье на пароходах в обе Америки и обратно… Два с половиной года не отдыхал, изнервился и устал до того, что начинало уж мне казаться черт знает что: и то и се, что и голосу начинаю лишаться, к тому же и анализы были неблагоприятные.