Виктор Петелин - Жизнь Шаляпина. Триумф

Даже Головин отрывается от своего холста. И сквозь этот смех слышна чья-то реплика: «Смотрите! Вот чудо! Один деспот издевается над другим!»

Но Головин торопится и зовет «Олоферна». Федор Иванович оставляет рисунок, встает. Я прошу у него на память эту карикатуру, и он дарит ее мне… Но вот уже семь часов утра. Головин и Шаляпин решают прекратить работу. Федор Иванович долго смотрит на портрет, потом быстро обнимает Александра Яковлевича, запечатлевая на его щеке красные полосы губ «Олоферна», и быстрым движением срывает усы, бороду и парик (какое облегчение. Ведь более полу суток он в гриме!). Перед нами снова знакомое лицо с его характернейшими чертами: чуть вздернутые ноздри, светлые волосы, сверкающие зубы, ласковая, застенчивая улыбка. У Шаляпина еще хватает сил для шуток, но, уже не решаясь больше говорить «по-арабски», он тормошит своего любимца Пашу, еще раз обнимает хозяина, бросает последний взгляд на портрет, прощается с нами и бежит уже напрямик по декорации, задрав полы своего обременительного костюма».

– Паша! Догоняй меня, я бегу в уборную, переоденусь, возьмем извозчика, и ты проводишь меня!

Павел Георгиевич спустился вниз следом за Федором Ивановичем. Вошел в уборную, где Шаляпин уже сбросил одежды Олоферна и умывался.

– Вот, Паша, вспомнил я разговор Горького со Стасовым, многое я не понял в их разговоре, а сейчас припомнил и думаю, как хорошо быть такими образованными, как эти мои друзья. Послушай: Горький, возражая Стасову, говорит: такие реакционеры, как Константин Леонтьев, призывали: «надо подморозить Россию», а Стасов ему в ответ: «Э нет, Алексей Максимович, он действительно такое говорил, но вслед за этими словами следовали уточняющие: «…чтобы она не гнила». А перед этим говорил и вовсе ужасные, с вашей точки зрения, слова: «Чтобы русскому народу действительно пребыть надолго народом богоносцем, он должен быть ограничен, привинчен, отечески и совестливо стеснен»… Всплыли эти слова, когда я лежал на ложе в облике Олоферна. Уж очень мы распустились, никаких ограничений не признаем, чуть что сразу кричим: «Нет свободы! Дайте нам свободы и права человека». Кричим и забываем Нагорную проповедь, где сказано: не делай этого, не прелюбодействуй и прочее… А сейчас наступило безвременье какое-то… И я сам чувствую, что распустился. В сущности, две жены у меня, одна в Москве, вторая здесь, в Питере, две разные по своей сущности женщины, а обеих люблю… И у Марии скоро будет ребенок… Через несколько дней еду в Москву, а еще через несколько дней буду уже в Италии… Головин создал прекрасные декорации для моего «Бориса Годунова».

С этими словами Шаляпин накинул серую поддевку, надел котиковую шапку и вместе с Щербовым вышел на площадь Мариинского театра.

В середине декабря 1908 года Шаляпин уезжает из Москвы в Милан, где сразу с его приездом начались репетиции «Бориса Годунова».

Несколько лет спустя в книге «Страницы из моей жизни» Шаляпин вспоминал о днях пребывания в Италии: «Чуть ли не первым встретил меня в Милане милый портье Джиованино, он дружески расцеловался со мной и, выпуская из рта по шестисот слов в минуту, сообщил, что знает о моем успехе в Париже, сердечно поздравляет меня и что еще с лета интересуется оперой «Борис Годунов»… Начались репетиции. Дирижировал оперой Витали, человек лет тридцати, хороший музыкант и прекрасный дирижер… Естественно, что во время репетиций на мою долю выпала роль режиссера – приходилось показывать и объяснять артистам, хору многое, что было чуждо итальянцам, не понималось ими. Все относились ко мне с редким вниманием. Я чувствовал, как русское искусство побеждает и восхищает этих впечатлительных людей, и, тронутый до глубины души, ликовал.

Было много курьезов. Меня, например, спрашивали:

– Как одеваются русские иезуиты?

– Очень разнообразно, – отвечал я.

Пристава оделись по рисункам, а помощники вышли на сцену в форме современных русских будочников, бояре напоминали разбойников с русских лубочных картин, декорации были написаны слабо и олеографично, как вообще пишут их за границей.

Но оркестр играл великолепно, божественно, он являлся как бы куском воска в руках талантливого дирижера, и дирижер вдохновенно лепил из него все, что хотел в любой момент. Изумляло меня внимание музыкантов к движениям магической палочки дирижера.

Хор тоже прекрасно пел… Не могу описать всего, что было пережито мною в день спектакля, – меня как будто на раскаленных угольях жарили. А вдруг не понравится опера? Я уже знал, как будут вести себя в этом случае пламенные итальянцы… и я дрожал от страха…»