Виктор Петелин - Жизнь Шаляпина. Триумф

«Глаз да глаз нужен за этими еврейскими талантливыми мальчиками, – думал Владимир Васильевич, беспокойно прохаживаясь по привычным дорожкам запущенного сада. – Но как взволновался, как только я, прочитав черновой набросок, недовольно на него посмотрел. Пришлось похвалить, чтоб не расстроить, талантливо, дескать, красиво, ловко устроена древнерусская поэтика, выдержан стиль былинный. А он не верит, знает, что я ничего не умею скрывать. Деликатно высказал ему свое замечание: «Ах ты, Сам, Сам. Как же ты забыл…» – «Что я забыл?» – «Ах ты, бедный мальчик, знай, что ты так испугаешься, нашел бы другой способ исправить положеньице». Но надо было идти до конца, хотя и трудно было смотреть в покруглевшие от волнения глаза и взметнувшиеся брови. «Да как же? Ведь их было четверо, а ты написал только про трех! Даже и заглавие-то у тебя: «Трем гостям…» Хорошо, что это черновик, а если б Элиас уже выписал бы заглавные буквы красной краской и золотом… Сколько пропало б времени и трудов…» – «А кто же четвертый?» – убитым голосом произнес Сам. «Конечно Глазунов!» – «Ах, да-да, правда-правда. Как же я забыл, совсем забыл. Вы ж мне говорили… Что ж теперь делать? Как быть?» Ну как же было не подбодрить совсем растерявшегося мальчишку, так старался, так хотел угодить… Так что надо было утешать, а не распекать. «Вот что надо делать. Пусть заглавие будет с прибавкой. Вместо «Трем гостям» пусть будет по-старинному, по-древнерусскому «Трем гостям со четвертым», это не нарушит общий стиль, даже прибавит колоритности, аромата. Только делай быстрее, пиши новую строфу, в конце…» И что же? Молодец! В несколько минут дописал добавочную строфу, так что недурно получилось… Элиас адрес оформил превосходно… Как только воспримут наши гости… Оценят ли наши труды…»

Владимир Васильевич любил шутки, вносил в свою жизнь какой-то игровой момент, что ли. Вот и совсем недавно объявил своим родственникам, которые всегда вились около него, что в этом году на даче будет что-то вроде женского монастыря: Эрнестина – игуменья, прочий женский пол, по выражению Владимира Васильевича, – послушницы, сам он – дворник. Сам и Герцель – поддворники.

Долго смеялись игуменья Эрнестина и послушницы Мария, Ольга и Лидия, когда им прочитали стихи Самуила Маршака, выполненные конечно же по заказу Владимира Васильевича.

И, вспоминая эти строчки, Стасов улыбнулся: «Милая, родимая матушка игуменья, ты послушай, матушка, просьбу нашу слезную: голодно, матушка, голодно! Холодно, родимая, холодно! Заморила голодом дворника ты старого, заморила холодом молодых поддворников, а послушниц набожных со свету согнала ты, матушка родимая, матушка-игуменья!» Пустячок, конечно, но все-таки разнообразие…

И как же не улыбаться в ожидании таких гостей, всегда даривших ему столько радости, каждый раз новые восторги и переживания. А гости-то какие, один к одному… Репин, Шаляпин, Горький, Глазунов… Но сдержит ли свое обещание Максим Горький? Месяц тому назад познакомился он с Горьким у Репина, вроде бы показался серьезным и глубоким человеком. Но кто может поручиться за сегодняшнюю молодежь, испорченную чрезмерной славой? Вряд ли найдутся такие…

И в этот знаменательный день сомнения точили Владимира Стасова. Шли волна за волной, и лицо его становилось чернее дождливой тучи; то светлело, и трудно было понять – то ли от совсем побелевшей длинной бороды и усов, то ли от радости ожидания безмерно талантливых друзей. Всю жизнь он искал таланты, молодо и на весь мир кричал при их появлении, восторгался, писал, рассказывал друзьям о том, что увидел и услышал на премьерах, вернисажах, в салонах… Бывало, просиживал он с заинтересовавшим его человеком и допоздна, хотя знал, что на следующий день ему будет нехорошо, ничего не поделаешь, такая уж увлекающаяся натура. Для здоровья – удар> а для души – прямая выгода. Вот хотя бы Горький, сначала у Репина выглядел букой, ну, опасался, не разговоришь такого и ничего не узнаешь об этом новом поколении людей, громко заявивших о себе. Пришлось даже выпить глоток шампанского, чтобы сгладить настороженность прославленного «буревестника революции». И – разговорились! Да еще как откровенно изливал он свою душу, ну, может, что-то и утаивал и подвирал, не без этого, но для первого раза, для знакомства он был достаточно смел и отважен. Обещал почитать что-нибудь…

Владимир Васильевич перебирал в памяти встречи с друзьями, концерты, спектакли, на которых бывал в это лето, и все же вновь и вновь возвращался к недавней встрече с Горьким у Репина: «Репин надеялся поразить меня концертом, который долго готовили специально для меня, в приглашении прямо обещал, что у него будет целое музыкальное собрание, две певицы, которые просто требуют, чтоб я послушал их пение, одну он так расхваливал, дескать, будет петь «Детскую» Мусоргского, она его обожает и поет превосходно, как пела сама Александра Николаевна Молас… Ну как тут не соблазниться… Репин концертом меня не поразил, а вот знакомством с Горьким можно и погордиться. И на этот раз я оказался с выигрышем… А ведь сначала с недоверием всматривался в меня, словно ощупывал глазами, но потом нарочитая гордость сползла с его лица, как только увидел, что я – не барин и не чиновник, каким, видимо, он меня представлял по моему служебному положению, все-таки статский советник, высокий чин по табели о рангах, генерал, ваше превосходительство, хоть и штатский. Не любит он ни чиновников, ни господ, а тут появился в добротном сюртуке, белая рубашка с золотыми запонками… Не зря ведь он был одет по-простому, как фабричный рабочий, толстовка и сапоги. Изрядный вызов бросает интеллигентному обществу. Но надутость и недоброжелательство незаметно куда-то улетучились, стал чудесным, преотличным малым, стал самим собой… И так дружески заговорил, что просто страх… И оказался прехорошим, преинтересным, преотличным малым, к сожалению, малоразговорчивым, но Феденька говорит, что этакая неразговорчивость на него находит, а потом разговорится, нужно только его завести. А сколько глупейшего вздора, выдумки, а то и прямой лжи читал и слышал про него, а он совсем другой…»